для тех, кто слушает стихи Олег Горшков:

Умолчание 

И если вам еще потребуется мелочь 
Затертых гладких слов, разменных легких фраз, 
И если хоть на миг они развеют немочь, 
Подкупят и уймут тревогу ваших глаз, 
Не постесняйтесь быть последней попрошайкой. 
Выпрашивайте всё! Пусть сыплется, бренча: 
Сарказм Ларошфуко, заученные хайку, 
Цитаты из Ли Бо, библейская печаль, 
Которая во всем присутствует подспудно. 
Заставьте быть меня транжирою-сверчком, 
Пичугой заводной, поющей день свой судный, 
Хоть бражником в цветке, набоковским сачком 
Накрытым во хмелю и посредине песни – 
Ведь даже мотыльку поется у свечи. 
Звенящим изнутри для Вас я буду, если 
Бездомность ваших глаз врачует: «Не молчи! 
Рассказывай себя, как лист, слетевший с ветки, 
Как тихая вода, затвердевая в лед, 
Рассказывай себя с избытого рассвета 
До сбывшихся ночей, готовящих излет». 
И я откроюсь весь, сорвав, к чертям, щеколды, 
Всем нажитым бренча, оставшись, чуть дыша, 
С заветным медяком, хранимым за щекою… 

А если всё начать вот с этого гроша?..
..^..   





АВГУСТ
1
Выйду в август, надышаться
Разморённым предвечерьем.
Мне, и правда, лишь шестнадцать,
Плюс какой-то хвостик. Вчерне
Не написано ни часа –
Всё мне набело строчилось!
Вот как вру Медовым Спасом –
Выноси святых… Горчила
Прошлым августом рябина,
А теперь, желанней, слаще.
Жизнь течет от середины
Сразу в оба края: тащит
К неизбежности внезапной
И в мальчишество заносит.
О, предтеча-август, залпом
Выпьешь – и похмелье, горечь, осень…
Вырвались из пут, сорвались
Тьмы грачиных эскадрилий.
Я счастливее едва ли 
Был, что б там ни говорили
Мне цветущие душицы,
Пошептавшись с чередою.
Август – залпом! Ламца-дрица!
А потом пусть чередою
Всё своей идет: сыграю
Престо дней до смертной нотки… 
Жизнь, она не в оба ль края
Покатилась от середки? 
..^..


2
Чем глубже август, тем больней вдыхать 
Грузнеющего лета хворь и влажность, 
Тем тишина навязчивей, протяжней 
Во всём, и даже в замысле греха. 
Самодержавье самозванцев-снов, 
Снов-деспотов не свергнуть до полудней.
И монотонно, как гребцы на судне, 
Работает механика часов. 
Ещё одни закрыты времена, 
Как холодают зреющие следом. 
В чём умысел и цель Природоведа? 
Неведомо... Лишь дымная луна 
Едва очертит рамкою пейзаж, 
В котором всё живое слито с фоном. 
И набирает в толще заоконной 
Страницы Вечной Книги Метранпаж... 
..^..



Маше Морозовой

Заснуть, не помышляя об итоге,
Приняв за бред осенний счет цыплят,
Чтоб сумерек кривой совиный коготь
Предчувствием ухода не цеплял… 
И пробудившись внове, медлить нечто,
Что временем уже не назовешь.
Прозрачной пылью сыплющийся дождь
Рассеется на чет или на нечет? -
Не суть… Он просто сам собой пройдет,
Самим в себе иссякнув, будто не был,
С той легкостью, что прежде был. И мне бы
Жить так же, без оглядки в наперед
Напетое усталостью слепой,
Нелепицей петляющего бега.
Дождь минул. А под утро, сам собой,
Снег начал сыпать - много-много снега…
..^..



Александру Брятову

Бабочек порхающие тени
кружат землю - кружат легче, чем
порошит пыльцою сновидений
бог Морфей… Нет, жизнь не в толчее
улочек, где каждый третий летчик-
истребитель, прущий на таран,
не в кофейне, где наброски строчек
не ложатся в рифму до утра,
и, прости мне Господи, не в храме,
где невыносим укор в глазах
лика Твоего, где я вихрами
непокорность чувствую... Назад,
за врата, за дверь кофейни дымной,
с улочек, из города бегу -
нет, не там мой дом странноприимный,
он на нелюдимом берегу
речки, с позабывшимся названьем,
змейкою ползущей в дебрях трав…
Если стану гостем здесь незваным,
Господи, как буду я не прав.
Как смогу прожить хотя бы день и
всё еще дышать и быть собой,
если перестану видеть тени
бабочек, что кружат шар земной…
..^..




Время чая

У плиты, в уюте тесном
Кот задумчивый скучает,
Всходит медленное тесто,
Поспевает время чая.
Разговор заварен, льется,
Выверяя наши веры:
Твой Сиддхартха - белый лотос.
Мой Егова - прутик вербы. 
Со своим сливаясь в братстве,
Ты надышишь сны и сосны.
Я же звуком, поздним Брамсом,
Горьким дымом папиросы
Задохнусь, зайдусь от кашля -
Не врачуются печали
Ни заветным "Отче наше",
Ни густым китайским чаем. 
Семиструнный цинь твой молкнет.
Мы прощаемся до ночи…
И в глазах кошачьих мокнут
Две луны двух одиночеств…
..^..



Крещенское

Не сбылось. Причаститься. Принять
Всё, как есть - без укора и гнева.
Животворным, крещенским, напевным
Губы мазаны - Исполать! 
Исполать этой влажной зиме,
Иордани Петровского парка,
Свечке теплого дня, до огарка
Догорающей в полутьме.
Исполать! И опять наизусть
Всю молитву - восторженно, робко…
Я увижу, что беличьей тропкой
Вдруг моя застарелая грусть
Побежит, заметая хвостом
Чуть занявшейся в парке пороши, 
След иллюзий, оставшихся в прошлом,
Не оставленных на потом. 
Всё, как есть… Не от сердца щедрот,
От предзнания близкой утраты,
Этой женщине, что виновато
Виноватого в полночи ждет,
Посвятить всё, что есть впереди,
До последней крещенской метели.
И услышать в конце Колыбельной
Слабый отзвук, что тает в груди…
..^..


Аста ла виста

Аста ла виста
Марику Бедрину, другу детства, философу, 
дворнику, рыцарю, поэту... 



Аста ла виста, дон, аста ла виста! 
Качнулся сгусток ночи за окном. 
Забрезжило. Пора остановиться - 
Не зачерпнешь беспамятства с вином. 
Из дворницкой, где пряно пахнут мётлы 
Арбузной коркой, вьюгой, табаком, 
Печальный гранд, чей пьяный глаз намётан, 
Ты в осень подопечную, тайком, 
Устало выйдешь, выдохнешь, заплачешь. 
Подробная предутренняя тишь 
Твоей, в лачугах спрятанной, ламанчи 
Так высока, что в звуки не вместишь, 
Глубинна так, что в голубиной, вербной, 
Накуренной укромности двора 
Вся топь времен разверзнется, наверно, 
За ломкий миг от ночи до утра. 
Нет, им не сбережешься от сиротства, 
От вставшей комом в горле тишины. 
Таков последний взнос за донкихотство, 
Которым мы похожи и смешны. 
Прощаясь и прощая, шепчут листья, 
Сгорающие в сумерках двора: 
Аста ла виста, дон, аста ла виста! 
И не остановиться. Всё... пора… 
..^..







* * *

Мне всё мерещилось - живу.
Как шар магический - сознанье.
Москва вставала в нем Казанью,
тянула звука тетиву

из недовычерпанной тьмы
в неисчерпаемую тему,
торчали башни, как тотемы
степной, разгневанной зимы…

В нем и Нева текла вином,
пролитым классиком беспечным.
Букет с горчинкой бесконечной…
Я мог вдохнуть, забыться сном.

Невы броженье, ветер, зыбь.
Как густо сусло русской речи,
столь темное, столь человечье…
Я постигал ее азы.

Мой старый дом в нем был тобой -
твоих причуд оркестром редким,
твоей скорлупкой, норкой, веткой…
И в нем стихи мои с любой

строки своей превратным всем:
Москвой,
горчащею Невою,
Зимой мертвящей были,
тьмою,
тоской несыгранности тем…

И мне мерещилось - живу,
но в искаженной шаром яви
любой предмет и звук лукавит,
и даже Бог не наяву. 
А мне мерещится - живу…
..^..












Жене Коновалову

Развеселая туса поёт взахлеб:
Happy birthday и будь всех круче!
То медовые пряники… А за хлеб -
Лодка… сбивчивый скрип уключин…
Убывает вода в ледяной горсти.
Зачерпнешь ли живое слово
В рыбьей речи ночей? И куда грести,
До пристанища, до какого? 
И когда же уймется цыплячья дрожь
Листьев, пламени той свечи церковной,
Что за друга поставил?.. но он не вхож
В Царство Божие, раб сей… И снова, снова
Путь отмеришь отчаянно, на ура -
Носом по ветру, не по звездам.
Там где ночью откупорен март - с утра
Так пузырист, и хмелен воздух.
Вот оно - причащенье! - так что ж глаза
Ищут ветер Экклезиаста
И находят, и видят всё то, что за…
То, что так их слезами застит…
Стебли срезаны - время дышать пыльцой,
Умирать и рождаться снова…
А река отразит поутру лицо,
Просветленное нежным словом… 
..^..













*  *  *

Мой город летописных вод и руд 
Весь вызвонят, до трещин на брусчатке, 
До бликов поднебесных, до клетчатки 
Травинок - нынче в звоннице поют 
"Сысой" и "Голодарь", да так, что плут, 
Апрельский ветер, вдруг замрет в оглядке 
На то, как "Водосвятные" плывут. 
И с "Красным" попадая в унисон, 
Задребезжат усталые трамваи, 
И выведут свои октавы сваи 
Мостов окрестных. Льется, льется звон, 
Даря надежды нищим во тщете, 
И множа их печали беспощадно. 
Прислушайся к себе - не счесть, не счесть… 
Но есть уже надежда. И нескладно 
Подхватишь ноту, и захватит дух - 
И вот уже прощально, благочинно 
Трезвонит "Лебедь", крестит без причины 
Тебя, лишь обретающего слух, 
Одна из свечкой тающих старух, 
В углах домов которых образа 
Бессонно дышат на светец с лучиной… 
Глядит и крестит… Кажется, на Сына 
Так смотрят Богородицы глаза… 
..^..










*  *  *

В музыке, которой создан, сыгран,
Сотворен ты - хриплость и надрыв…
Ночь бормочет в форточку эпиграф
К сочиненной жизни, снова скрыв
Очертанья мнимостей, подобий…
Как бы тают как бы небеса,
Как бы дождь, являя как бы доблесть,
Делает еще бездомней пса.
И еще бездоннее нелепость
Ощущенья сцепленных времен.
Почерневший воздух пахнет пеплом -
Бог посыпал волосы, и он
Всё придумал - сам себя и ноты,
По которым выдохнут был ты…
Но эпиграф темный, отчего-то,
Всё роднее. Нотные листы
Разметались клочьями, и молкнет
Так и не задавшийся мотив.
Небеса и грустный бог промокли,
Мокнет время - все они в пути,
С каждым новым мигом уповая
Слово и Созвучье обрести…
И в глазах у пса звучит живая
Музыка - услышь её, впусти…
..^..









*  *  *

Вот доживет до снега и уйдет
безмолвный постоялец мой осенний.
Стерпеться нелегко с ним – он рассеян,
почти всегда нетрезв; из года в год
по осени снимает угол он,
чтоб ворошить в каминной топке - угли,
в себе – сомненья, день за днем по кругу,
им несть числа, их имя легион…
И, кажется, что дела до него
нет никому в кромешной ойкумене
немых богов в двенадцатом колене…
он, впрочем, сам – вино, зола, огонь,
еще огонь, еще зола, вино,
весь этот круг пожизненно печальный –
такой же – он шкатулка умолчаний, 
коробка с тьмой, её второе дно… 
И всё ж, когда уйдет он - нелюдим,
но светел - в снегопад, что слепит веки, 
по дому только призрак человека
скитаться станет с именем моим…
..^..




 *  *  * 

В ЖЖ-деревне, дивном крае, что славен разведеньем блох, 
от суесловья обмирая, живет по блогам юзер бог, 
и наблюдает этот улей, где, зазывалой на торгу, 
любой взахлеб готов «лить пули» и гнать голимую пургу. 
Лафа! – когда б ещё и где бы тщеславный сумасшедший гвалт 
обрел внимающее небо? И вавилонский столп вставал… 
Мело… Метет во все пределы… "Жемчужной шуткою Ватто" 
превознесут здесь бред замшелый от изловившего вальтов 
очередного демиурга – всё стерпят эти небеса: 
и лепет приторно-гламурный, и лай рехнувшегося пса, 
лишь не молчи – вещай, витийствуй, опившись мутных ипокрен, 
покуда рак «аста ла виста», взопрев, не свистнет на горе. 















И вот опять перо на марше то с чем-то несогласных, то 
привыкших жечь, с утра пораньше, гремя бочонками пустот, 
теряя наглость и рассудок, кропая Слову некролог 
и спич во здравие Абсурда … И дольше века длится Блог, 
один для всех, в котором логос стерт в пыль, затаскан в пух и прах… 
И человек лелеет голос, как мать младенца, на руках 
у тишины… 
..^..








Всё облетит: 
1.
Всё, так или иначе, облетит, 
как сад мой днесь… Не выплавив итога, 
за час сгорает осень. Некрологом 
рассыпан снега первого петит. 
Безвременно утраченная боль – 
едва обрящешь, вновь ищи ab ovo. 
Горчит вино из паданцев садовых, 
и бабочкой в янтарь заката бог 
безверьем погружен. Моим «прости» 
не расколоть небес остывших камень. 
Пью за помин любви, напьюсь за память, 
которой жить. Как мягкий снег в горсти, 
всё – так или иначе, стает, всё –
избытым станет, не приблизив к сути. 
Иная боль придет на смену грусти 
в осеннем хокку позднего Басё… 
..^..


2. 
Дрогнет сад наброском Тоса – 
золотистой пылью явь. 
Длится ласковая осень –
длится целый миг, а после 
холод песий… всё исправь, 
лодку правь по зыби желтой 
на трезвона медный стих – 
в тот предел завороженный, 
где молитвы сахар жженый 
на губах горчит сухих…
..^..









Такое время

Ни прошлого, ни прочего
в неуловимом - «быть».
Забыть свой век и отчество,
отечество забыть,
не вспомнить роду, имени
и меток на пути -
прохожий, помяни меня,
нет имени, прости.
Да ты и сам без имени
для всех ветров окрест,
и ты через калинники,
за старый переезд,
за речку обмелевшую,
по полю, наугад,
тропою потемневшею 
бредешь назад, назад -
от имени, от отчества
и меток на пути.
Такое время - хочется
из прошлого уйти,
не мучиться утратами,
не жить вчерашним днем,
и мыслью виноватою
не жечь себя живьем.
И в этой безымянности 
избытого в былом -
зиме мести, зиме мести…
Бело, белым-бело… 
..^..






*  *  *

Устав и обессилев от разлуки, 
От сломанной любви и пустоты, 
Ты мне на руки словно на поруки 
Вновь упадёшь, и там затихнешь ты. 
О, ловкость рук, отыгранные трюки: 
Тебя ловить всё время на лету 
Во время безутешного паденья 
И прогибаться легче, чем латунь, 
И тратить душу словно бражник деньги. 
Опять мирить в тебе тебя с тобой, 
Искать струну и сызнова брать presto, 
Приглаживая нотный разнобой 
Во время репетиции оркестра. 
И наблюдать, как снова оживёт, 
Приявши жертву, божество порока 
И полетит всё дальше и вперёд, 
Не оглянувшись даже ненароком… 
..^..






*  *  *

На полувздохе прерванный ноктюрн: 
Как будто ноты, выдранные с мясом, 
Упали прахом в глотки темных урн - 
Кремация крещендо контрабаса. 
Кренелевидно выгнуты кресты 
В излете скорбном дымных поперечий, 
И ярче спирта, легче бересты 
Сгорает звук и строгий, и беспечный. 
Немой закат в погибельной тоске. 
Монета солнца скрылась в красной щели. 
Остывшие, всё тянутся к руке 
Древко смычка и гриф виолончели. 
И на душе лежит печать вины 
..^..








Ночь в гостинице

Лишь трубку телефонную 
Возьмешь, приложишь к уху, 
Там ты, неугомонная, 
Гостиничная шлюха. 
Ты “Беломор” закуришь, 
Впорхнувши в неглиже. 
Ты здесь всегда дежуришь, 
На пятом этаже? 
Тебе не буду браться 
Гадать года пока - 
Быть может восемнадцать, 
Быть может к сорока. 
Я знал уже такую, 
В ком грусти не избыть. 
Ну что, напропалую 
Готова ты любить? 
И верить, что забвенье 
Спасительно подчас 
И брать под настроенье 
Два доллара за час… 
..^..








*  *  *

Мне не подвластен сумрак за окном, 
Разложенный на атомы печали, 
И этот вечер, стылый изначально, 
И эти разговоры ни о чём 
Людей, глядящих внутрь и в пустоту, 
Катающих, как шар стеклянный время, 
Читающих газеты словно требник, 
Ловящих мух корысти на лету. 
Хрипит Архангел ржавою трубой 
На облаке из заводского дыма, 
И женщины мои проходят мимо, 
Устав любить, а значит быть собой. 
Берёзы изогнулись на ветру, 
Как балерины в приступе подагры, 
А от свечи остался лишь огарок, 
И я умру, мне кажется, к утру... 
..^..











*  *  *

То молилась, то приказывала, 
Был отчаян каждый жест. 
И неровным всплеском джазовым 
Руки складывала в крест: 
“Поклянись быть верным, ветреный, 
И в глазах влажнела синь, 
Покорись со всеми недрами 
Сумасбродных пылких сил!” 
Тяжела мольба, как статуя, 
Как мороз на Покрова, 
И слетали с тонких матовых 
Губ гнетущие слова: 
“Вспомни, что любовь - служение, 
И про этот близкий май, 
И про каждое движение 
Рук лукавых клятву дай!” 
И я снова клятвы грешные 
Бормотал как в странном сне. 
Как же ты, родная, тешилась, 
Изменив назавтра мне… 
..^..











Из "Осеннего этюдника": 
1. 
Всё, лишь прочее. Всё, лишь прочее. 
Нет насущного в жизни, нет. 
Каждый миг - приговор с отсрочкою 
Неизвестного. Сонный свет 
Распластался над сонной осенью, 
Стек яичным желтком в глаза 
И дождинки, слепыми осами, 
Жалят в голову. И как залп 
Неизбежности зло грохочущей - 
Гром, ударивший в свежий след... 
Всё, лишь прочее. Всё, лишь прочее. 
Нет насущного в жизни, нет. 
..^..

 
2. 
Тихо-тихо, не спеша, 
Кажется едва дыша, 
Словно бы стыдясь, стесняясь, 
Подкрадется, сядет с краю 
Запоздавшей робкой гостьей 
На поминках лета, осень. 
Будет осень, всем на диво, 
Так строга и молчалива, 
Так почти что неприметна 
В первый миг поминок лета, 
Лишь пролить бокал мартини 
Сладким ливнем не преминет… 
Это уж потом она, 
Захмелевши от вина, 
Разбросает, вдруг, по свету 
Клочья шквалистого ветра, 
Ночи выстудит со злобой 
До озноба, до озноба. 
Это уж потом она, 
Как очнувшись ото сна, 
Будет фурией маячить, 
Свет дневной в подоле пряча, 
И поминки, в страсти грешной, 
Обратит в свой бал кромешный. 
Это уж потом она, 
Хлопнув створками окна, 
В каждый дом влетит беспечно, 
Задувая ветром свечи, 
Словно мытарь, словно Бог, 
Свой взыскующий налог. 
И в саду, объятом стужей, 
Лист последний вновь закружит. 
Будет тот дрожать убого 
И, обрушившись под ноги, 
Он, лежать желтея будет, 
Как закладка в Книге судеб… 
..^..











*  *  *

У нас одна божественная суть, 
Всё остальное только форма сути, 
Князь Мышкин и неистовый Распутин 
За грань земного силятся взглянуть. 
У нас одна божественная суть, 
Природа боли и природа страсти, 
Способность ощущать беду и счастье, 
И совершать назначенный нам путь. 
У нас одна божественная суть, 
Лишь спутаны палитры акварелей, 
Как блики солнца спутаны в апреле 
(Апрель всегда уместно помянуть). 
У нас одна божественная суть, 
Одна непостижимость и одна же 
Святая простота, чтобы однажды 
С проторенной дорожки повернуть. 
У нас одна божественная суть? 

За этот мир бесчувственно-помпезный. 
И вновь в провал оборванной струны 
Срывается душа, как в вечность бездны... 
..^..








*  *  *

Когда окликнет он издалека,
качающий пространства колыбельщик,
ты, несший крест свой, будешь обескрещен
в мгновенье хрупкой верой мотылька,
всё примирив религией смешной –
щекочущей, беспечной, невесомой…
И оклик вдруг на отчий зов из дома
отчаянно похожим станет, но
теперь уж тот, чье время истекло,
не выпросит свободы лишний часик,
мальчишке надо будет возвращаться –
он догулял своё. Хрустит стеклом
раздавленным лабораторный мир
весов и мер – посудина на случай
любого превращения сыпучих,
тягучих и бесплотных, как эфир,
сквозь пальцы ускользающих веществ…
Ты слишком этой химией потешной
был увлечен – пытлив и многогрешен,
чего ж страшиться перемены мест
слагаемых в себе? – ещё одна,
зато, какая светит перемена –
угла и неба, веры и вселенной.
Ты мотылек у желтого окна,
ты просто возвращаешься в покой,
не ведая, насколько путь недолог,
теперь ты дышишь не из чувства долга,
а потому что дышится легко.
И город свой из виду потеряв,
его пыльцу и каменные туши,
спешишь на оклик, на рожок пастуший
по сущим небесам прохладных трав –
куда-то за неведомый порог,
где бредит постояльцем дом молочный,
где слышно, как бранятся молоточки,
без устали сколачивая впрок
за белой колыбелью колыбель,
где рядом бьет родник со светом млечным,
где на ладонях ветра залепечет
тот, кто весь путь пройдет вослед тебе…
..^..









*  *  *

Дом распахнет все ставни поутру -
непрошенная осень на постое.
Приходит время нежность из пустого
в порожнее, в перо, которым вру,
переливать, как будто ворожбой
неловких строк, их воздухом щербатым
возможно неуемный едкий атом
сомненья, беспризорный разнобой
колоколов глухих своих унять,
или хотя б упрямство их умерить…
А осень шепчет: каждому по вере
воздастся, и всё длится трескотня
в божбе лукавых рифм, но изначально
всё ересь, всё слова – сколь их не трать,
что камни в омут, брошены в тетрадь 
округлые созвучия… Молчанье 
расходится кругами – тишь да гладь…
Свет будет холодать, сливаясь с тьмою,
но истово того, с чьей тишиною
сродниться можно, будет не хватать,
того, кто слышит тот же первый снег
и скрипочки сверчков за стылой печкой,
всю боль и вязкость ноты бесконечной,
какой отмечен маятника бег…
..^..




















Два предместья: 


 1. Ленивое предместье

В предместье, сторожимом тишиной
заброшенных усадеб, где лениво
в клубок свернулся век - зверёк пушной,
и дремлет от заутрени до ливня,
от ливня до четвертых петухов,
от четверга до снега на крещенье,
так просто слышать бога, так легко
принять и «аз воздам» и «мне отмщенье»,
перебирать мгновения, на звук
их в нетерпенье пробуя пытливом,
вдруг замечая, как из наших рук,
с ладоней теплых, пьёт без перерыва
зверёк, очнувшись, музыку - он здесь
совсем ручной, доверчивый, послушный,
и в каждой ноте слышится - «аз есмь»,
но, почему-то, с каждой нотой глуше…

В предместье, где усадеб и лачуг
дух запустенья целен и вольготен,
всё сущее, вся музыка - по ноте
смешается, и вдаль, за каланчу, 
во влажные луга, в цикутный рай,
рой отлетит печалей неуемных,
и мы войдем в прохладу темных комнат,
в сутулый дом с полдневного двора,
чтоб предаваться праздности вдвоём - 
лелеять лень, курить табак из трубки,
суть потеряв невольно в слове сутки,
день спутав с ночью, жизнь с насущным днём.
В предместье, балансирующем на
лукавой грани сна и зыбкой яви,
где даже мышь в своём мышином праве,
где с циферблатов стрелка смещена
секундная в опалу забытья,
где длится, длится, длится наважденье,
где без опаски фантиками денег
шуршать в карманах мышка будет (я
свои одежды брошу на полу),
где бог фарфоров, призрачен и хрупок -
там лень лелеять, там курить из трубки,
там слушать шорох времени в углу… 
..^..









 2. Индустриальное предместье

Состарили бореи, заострили
щербатый лик предместья на реке.
Скребется жук тяжелой индустрии
в безбожно обветшавшем коробке
глухого городка, где горклой речи
и времени карболовый раствор
вселенную разъел - от чебуречной
до черепичной церковки, от гор
промышленного хлама до убогих,
рванин-равнин раскисших пустырей -
здесь сумрачное alter ego бога
в природе ощущаешь всё острей.
И кажется, что так верней и проще 
принять и объяснить свой непокой,
сродниться с ним, но что-то смутно ропщет 
в пейзаже городка наперекор
бореям, речи, времени, рогожным
их сплетням, непреложным правдам их…
И жизнь бежит мурашками по коже,
и бог путей не ведает земных.
..^..









*  *  *

В один из неизбежных мартобрей
из всех щелей небесного ковчега
вновь засквозит, кромсая свет, борей…
Был человек, не стало человека, –
спохватится пришелец, не застав
кого-то, кто в последнем захолустье
знал бормотанья ветра наизусть и
озябшим горлом пробовал состав
бессвязной этой речи – череду
фонем, лакун, глаголов, отрицаний,
заговорить пытаясь черноту,
гремящую навстречу, но лица не
закроешь, не упрячешь от неё.
И чьё-то место в сквере, под листвою,
что треплет ветер, свежей пустотою
затянется, и нитями тенёт
рачительный вселенский арахнид
вновь примется латать худые сферы,
ведь мертвый воздух даже хоронить
не требуется вовсе. Веры, веры –
почуяв человеческое вдруг
в самом себе, заладит ветер, роя
остывший свет с кромешной мошкарою,
очерчивая свой бессчетный круг –
больничный сквер, часовня и погост,
и присный рай у пристани рыбацкой,
где тихий постоялец, грустный гость,
борею доверяя всё по-братски,
рассказывал себя. В какую тьму
сметен он в одночасье? – нет ответа.
И даже вездесущий ветер этот,
и он не сторож брату своему…

3.7.09
..^..













*  *  *

Закрываешь глаза, чтоб о чем-то с собой помолчать.
В глубине тишины, за румяною корочкой речи,
правды всё солоней, всё насущнее и безупречней,
их бессловный язык не нуждается ни в толмачах,
ни в пустых златоустах, бряцающих в душную медь.
Закрываешь глаза, чтобы там, за изнанкою зренья,
вспять глядящий зрачок различил очертанья сирени,
треволненье ветвей и безлицую девочку-смерть.

Ненасытная птица, что пряталась в детской руке,
пьёт скудеющий свет, и с продрогших ветвей лепестками
осыпается небо, и булькает тьма под мостками,
а бычок всё идёт по качнувшейся шаткой доске.
Хрупко, ветрено, больно… и сколько ещё небесам
осыпаться вослед выходящим из вечного боя?
И спохватишься жить, доверяясь молчащим с тобою
богу и муравью. Но никак не словам, не словам…

13.7.09
..^..






Первый день июля

И вот чуть дрогнет сон, встревоженный одним
касанием едва зачавшегося света,
и станет отлетать, как папиросный дым,
куда-то в потолок, и там теряться где-то.
И вот за пядью пядь начнет тесниться мгла,
давая вновь вещам привычность очертаний,
и форму принимать начнет пятно стола,
и недопитый чай желтеть начнет в стакане.
За миг до вдоха в явь, до выдоха, когда
ночь с век моих вспорхнет, и веки дрогнут нервно,
всё сущее замрет, как будто навсегда,
и жизнь качнется вдруг, и день начнется первый.

И будет вновь июль, и я проговорюсь,
скворча в жаровне дня остатками рассудка:
я знаю, как растет светящаяся грусть,
свой поднебесный цвет роняя в незабудки.
Я взглядом обращен в бездонное ничто
себя, себя, себя… с безумством интроверта,
я преломляю свет сквозь этот взгляд, и шторм
всех атомов моих смиряет близость смерти
и тишины ее обманчиво-слепой,
в которой разум, речь, рефлексия вот эта –
космическая пыль, песок и глина пойм
под Ноев новый год и топливо для света…

Всё знание моё, что скудно и общо,
весь урожай камней - ничтожный и напрасный,
пригодны ль для того, чтоб как-нибудь ещё,
хоть как-нибудь ещё прочесть Еклесиаста?

1.7.09
..^..













Alma mater

Откроешь окна – щебет, шелест, свист…
Все кафедры языческого марта
твоей кружимой в безднах alma mater
ведут свой диспут. Спорщик, полемист
от бога, вольтерьянец-ветер, то
запальчиво шумит, шатая липы,
то молкнет, задохнувшись мокрым всхлипом
на полуслове. Но веретено
вселенских прений крутится, урчит.
И носится с гортанной правдой ворон
в своей аудитории просторной –
на зябком пустыре. Закон причин
и следствий бытия горланит он,
но истины лукавы и капризны.
Всё льется и течет – бубнит в карнизы
дотошный дождь – днесь, присно, испокон.
Зима прошла, как не было зимы.
Восторженную блажь несет природа,
вскружив ошеломленным пешеходам
тщетою просвещенные умы.
А ты молчишь, глотая в горле ком,
всё тот же несмышленыш, первогодок,
глазами в небе ищущий кого-то,
и alma mater кормит молоком
густеющей словесности своей,
даёт вкусить насущной этой пищи
тому, кто в непроглядном небе ищет,
кого-то ищет до скончанья дней.

15.8.09
..^..










*  *  *

Здесь праздник всё же был, но вышел вон
не узнанный никем – мир то и дело
бряцал в кимвалы с верой оголтелой,
и самозванцев чествовал... а он,
не требуя ни власти, ни хвалы,
присаживался в сквере на скамейку
к чудным волхвам в ушанках из цигейки,
но, будучи с похмелья, и волхвы
его не признавали. Наугад
он дальше брёл, он обращался снегом
и воздухом, насвистывал на беглом
синичьем языке, пока ягнят
своих молчащих, свой елейный хлеб
мир пожирал под медный гул кимвала,
и утро всё никак не наставало,
и тьма ползла в пустующий вертеп.

За вещностью, за тонкой плёнкой сфер,
в тех ойкуменах, что за гранью зренья,
мешая запах снега и сирени,
всё ворожил усталый парфюмер
над колбами времён, но, видно, дух,
им сотворённый, выветрился где-то –
ни тишины, ни праздника, ни света,
одни слова, что вновь бормочешь вслух.
Но здесь, в столпотворенье голосов,
не вспомнит даже колокол набатный
все без вести пропавшие когда-то
потешные полки озябших слов…
А тьма ползла, и так из века в век…
Но ветер треплет белые страницы,
и спящему младенцу в яслях снится
снег, пахнущий сиренью, тихий снег…
..^..














Прятки

Ты прячешься от рыщущего века,
бежишь его звериного зрачка,
след обрываешь, вновь ступая в реку
молчанья – пусть течет себе река,
насколько хватит духа ей и русла,
пока вещают с пеной на губах
идущие по трупам заратустры
на топких вавилонских берегах.

Ты прячешься в густых темнотах речи,
в продрогших чащах ломаных фонем –
шипящих и глухих. Вперед, навстречу…
Всё – во спасенье, слово – вифлеем,
рождающий непонятого бога,
пусть пряник этой веры горек, но
в ней нет ни фарисейства, ни подлога –
одна любовь, смятение одно.

Как пустынь, оградит от века слово –
и нет ни суеты, ни леты, лишь
непреходящий свет небесный, словно
ты не из хрупких матриц состоишь,
не из углов и чисел, не из метрик.
И, продираясь через частокол
сомнений, ты всё прячешься от смерти
в свой сумасбродный ветреный глагол.
..^..



















*  *  *

Из августа в август, как сызнова, учишься счету
по рухнувшим датам, но мраком покрыто оно,
число человека. Известно лишь то, что ещё ты
щенок несмышленый, которому было дано,
быть может, немного, и всё же не так уж и мало.
Но опыт лукав, а деревья всё выше окрест,
и реки всё глубже, и лодка у пристани встала,
и бредится вновь переменою чисел и мест.
Не бойся, тони в гулком небе с лиловым отливом,
врастай в этот август, пытаясь запомнить его
и даже заполнить наречьем щегла торопливым
в себе пустоту, проклиная своё естество.
И снова почудится – всё, что щебечет и плещет,
течет и вращается, в пыль обращается, в прах,
все формы и сущности, все состоянья и вещи –
всего лишь преддверье, нули на вселенских часах.
И разом забудутся жалкие правила счета,
ты станешь глухим к искушавшим тебя голосам,
и только щегол будет петь и пытать тебя – кто ты?
но ты не ответишь, поскольку не ведаешь сам.
Ты всё повторяешь чудную считалочку эту,
где царь и царевич, король, королевич, портной
и некий сапожник. И только щегол тебя тщетно
опять вопрошает – ну, кто же ты будешь такой?
..^..





















Стансы к августу

Привязываюсь к жизни всё сильней,
всё сумасбродней и непоправимей.
Поплывший август, что-нибудь соври мне
о сне легчайшем в миг прощанья с ней.
Хлеб тишины насущной всё черствей,
и сумерки теснее в топком танце,
и всё яснее лиственные стансы
в прерывистом дыхании ветвей.

И что с того? – хоть сколь-нибудь соври…
Цветёт болиголов, пьянит цикута –
веди к ним, август, пастырь мой, покуда
ольшаники звенят и пустыри,
и дышит, притаившись за спиной,
на цыпочках подкравшаяся вечность,
покуда загустевший вязкий вечер
ещё не обернулся западней.

И допоздна исчезнув в толчее
пожизненного душного шанхая
роящихся сомнений, выдыхаешь:
не оправдаться – нечем и ничем.
И сам же правишь: значит, ни к чему -
чем ближе бог, тем неисповедимей
пути и правды, легион – их имя,
их русла наполняют леты тьму.

И августу по темным руслам трав
вот так же течь и становиться гуще,
пока он имя, запахи и сущность
не исчерпает, в осени пропав
и всё-таки себя продолжив в ней.
И осень так сама впадает в зиму,
так близишься к своей неумолимой,
незыблемой последней тишине…

3.8.09
..^..















 *  *  * 

Что только ни изводит дурака
в его непостижимой простоте…
Вот он гадает: чем живёт река? –
не тем ли, что приносят на хвосте
чумные чайки? Впрочем, вести их
всё о тщете, грохочущей тщете…
Он вновь гадает. В топких, слюдяных
его глазах, привыкших к нищете
и тьмы и света, въедливый вопрос,
как будда под смоковницей, застыл.
И, кажется, безумец взглядом врос
в рябую воду – вот и мзда за стиль
бессвязный – бормотать сомненья вслух,
за лютый стыд, за всю дурную блажь,
за ветер в голове, за нищий дух…
Кто он таков? – не суть. Такой типаж,
такая, уходящая в тростник
забвения, натура. Но пока
всё вопрошает глупый твой двойник
в себе кого-то – чем живёт река?
Весь день, перебирая наугад
мерцающие смыслы, бредит он.
Река погружена теперь во взгляд,
который в эту реку погружен.
От ветра по воде всё чаще дрожь,
и водомерок сносит на бегу.
Но кто там шепчет: чем, дурак, живешь,
пока ты здесь, на этом берегу?
..^..






















Стихи о Питере 

Здесь пришлый я, здесь вечер жёлт и желчен,
С усталым, воскового цвета ликом.
В слепых дворах, как в раковинах жемчуг,
Как на погостах сонных землянику,
Взрастило время свой туманный город,
В котором не сыскать покоя ветру.
Здесь первый встречный мне без разговора,
В глаза взглянув, протянет сигарету.
И мы закурим, ёжась от прохлады,
Смешав два едких дыма ожиданья,
И зыбкой болью тронет анфилады
Заброшенных дворов, щербатых зданий.
И я пойму, я вспомню, что не вовсе,
Не вовсе чужд был этой, из-под спуда
Сквозящей боли. Сыворотку вёсен,
Ночей животворящие простуды,
По вдоху, по глотку цежу, по капле,
Заслушавшись дождя глухою гаммой.
И, видит Бог, один бы и заплакал…
Конечно же, от дыма… Хоть богами,
Ручаться, знаю – гибельное дело,
Но в этой нервной музыке есть что-то,
Что даже нашим слухом неумелым
Расслышать можно... Чуткое болото
Качнется под мощеным переулком,
Ведя меня по выступившей жиже,
Туда, где всадник, спетый медью гулкой
Взнуздал коня, и я тогда увижу,
Как на Сенатской, погруженной в глянец
Непрочного небесного нефрита,
Кругами бродит хмурый итальянец,
Ворча на грубость камня: - "нон-финито"…
И снова дождь, и музыка, и что-то
В ней чуждое мишурным переменам.
И вновь вода слой свежей позолоты
Смывает напрочь, чтоб дышалось стенам…
..^..





























Град обреченный

Заснеженный пейзаж глубок и чист –
зима дисциплинирует природу.
Ни звука. С колченогой каланчи,
превозмогая утреннюю одурь,
продрогший ворон, словно в тьму времён,
куда-то в небо целит цепким оком –
лаокоон, застывший над потоком
событий, что во тьме почуял он?

И город, в струнку вытянувшись весь,
стоит – сосредоточенный и строгий,
как будто ждёт решительную весть.
Он помнит всё – мясистый запах оргий,
вкус ветреной свободы, зычный зов
слепого естества, имперский почерк
страстей, чудачеств, помыслов и прочих
своих безумств. Но чашами весов
играет необузданный борей,
и зябнут покачнувшиеся сферы
в пугающе пустынном декабре
оглохшего столетья стылой эры.

И помнит город всё, что кралось вслед
неистово пирующей гордыне –
цветение удушливой полыни
и ужас пустоты, объявшей свет,
проникшей в камни цирков и церквей,
содравшей лак с их лика щегольского,
поправшей то, чем родствен иудей
был эллину – связующее слово.

Плывут воспоминанья, их не счесть,
но окликает колокол, зашедшись,
юродивых своих и сумасшедших,
и сумерки тесней, и ближе весть… 
..^..


















 *  *  * 

На пешеходной мостовой,
Как заблудившийся апостол,
Грустит нездешний, в доску свой,
Не похмеленный, пьяный вдосталь,
Ловец невнятных слов, толмач,
Искатель истины помятый.
В его груди, что сдутый мяч
С почти истертою заплатой,
Всё глуше бьется сердце, он
И жив-то, кажется, дыханьем
Рот в рот в простуженный тромбон...
Окрест, в укутанной мехами,
Плывущей день-деньской вотще,
Толпе, взыскующей вещичек,
Запечатлен весь ход вещей,
Весь беспорядок их, весь хичкок
Безумной фильмы с титром "жить".
Толпа плывет к своим полтавам -
Бежать, сражаться и сложить
Опять под серп бессонниц главы...
Поток сметает вся и всех,
Но в нем самом заметна немочь.
Он исторгает брань и смех,
И даже кой-какую мелочь
В уже заснеженный футляр.
Но отрешен, почти безгрешен,
С небес берущий ноту ля,
Зимы апостол безутешный.
Он всё трубит протяжно, всласть,
И если вдруг мундштук отнимет
От губ, то, кажется, упасть
Он может замертво в пустыне -
Средь улья улочки кривой.
Но он трубит, он пьяный вдосталь
Своей печалью - в доску свой,
Не похмелившийся апостол...
..^..