для тех, кто слушает стихи Андрей Вознесенский: (12.05.1933 - 01.06.2010)

Песня акына

Не славы и не коровы,
ни шаткой короны земной -
пошли мне, Господь, второго, -
чтоб вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,
ни славы, ни орденов -
пошли мне, Господь, второго, -
чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,
аукаться через степь,
для сердца, не для оваций,
на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял,
не часто, ну, хоть разок,
из раненых губ моих поднял
царапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,
забыв, что мы сила вдвоем,
меня, побледнев от соперничества,
прирежет за общим столом.

Прости ему. Пусть до гроба
одиночеством окружен.
Пошли ему, Бог, второго -
такого, как я и как он
..^..   




* * *

Матерь Владимирская, единственная,
Первой молитвой - молитвой последнею, 
Я умоляю: стань нашей посредницей -
Неумолимы зрачки ее льдистые!

Я не кощунствую - просто нет силы.
Жизнь - забери. И успехи минутные,
Наихрустальнейший голос в России -
Мне не к чему это…

Видишь, лежу. Почернел, как кикимора…
Все безысходно.  Осталось одно лишь:
Бросься ей в ноги, Матерь Владимирская -
может,  умолишь?
Может, умолишь….
..^..








ИЗ МИКЕЛЬАНЖЕЛО БУОНАРРОТИ

* * *

Я удивляюсь, Господи, тебе -
воистину, кто может - тот не хочет:
тебе милы, кто добродетель корчит,
а я не умещаюсь в их толпе.
Я твой слуга. Ты - свет в моей судьбе,
так  с солнцем связан на расвете кочет.
Дурак над моим подвигом хохочет, 
а небеса - покинули в беде?!
За истину борясь, ищу отдушин;
Деяний я хочу, а не словес.
Тебе ж милее льстец, или доносчик.
Коль небо к моим просьбам равнодушно -
так я плюю на милости небес!
Подточенное дерево не плодоносит!
..^..








* * *

Кончину чую. Но не знаю часа.
Плоть ищет утешенья в кутеже.
Жизнь плоти опостылела душе.
Душа зовоет отчаянную чашу.
Мир заблудился в непролазной чаще
Среди ползучих гадов и ужей.
Как черви лезут сплетни из ушей.
И Истина сегодня - гость редчайщий.
Устал я ждать. Я верить устаю.
Когда ж взойдет, Господь, что Ты посеял?
Нас в срамоте застанет смерти час.
Нам не постигнуть истину Твою.
Нам даже в смерти не найти спасенья.
И отвернутся ангелы от нас.
..^..



 Фрагмент автопортрета

  
Я нищая падаль. Я пища для морга.
Мне душно, как джину в бутылке прогорклой,
как в тьме позвоночника кастному мозгу!

В каморке моей, как в гробнице промозглой,
Арахна свивает свою паутину.
Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу  --  о стену журчит мочевина.
Угрюмый гигант  из священного шланга
Мой дом подмывает. он пьян очевидно.

Полно во дворе человечьего шлака.
Дерьмо каменеет, как главы соборные.
Избыток дерьма в этом мире, однако.

Я вам не общественная  уборная!
Горд вашим доверьем. Но я же  не урна…
Судьба  моч скромная  и убогая.

Теперь опишу моювнешность с натуры.
Ужасен мой лик, бороденка - как щетка.
Зубарики пляшут как клавиатура.

К тому же я глохну. А в сердце щекотно!
Паук заселил мое левое ухо,
а в правом сверчок верещит, как трещетка.

Мой голос жужжит, как под склянкою муха.
Из нижнего горла, архангельски гулкая,
не вырвется фуга плененного духа.

Где синие очи?  Повыцвели буркалы.
Но если серьезно - я рад, что  тоскую,
я рад, что одет, как воронье пугало.

Большая беда вытесняет меньшую.
Чем горше, тем слаще становится участь.
Сейчас оплеуха милей поцелуя.

Дешев парадокс - но я радуюсь, мучась.
Верней, нахожу наслажденье в печали.
В отчаянной доле есть ряд преимуществ.

Пусть пуст кошелек мой. Какие детали!
Зато в мочевом пузыре, как монеты,
три камня торжественно забренчали.

Мои мадригалы, мои триолеты
послужат обертокою в бакалее
и станут бумагою туалетной.

Зачем ты, художник, парил в эмпиреях,
К иным поколеньям взвивал свой треножник?!
Все прах и тщета. В нищете околею.

Таков твой итог, досточтимый художник.
..^..




 Стрела в стене

Тамбовский волк тебе товарищ
и друг,
когда ты со стены срываешь
подаренный пенджабский лук!

Как в ГУМе отмеряют ситец,
с плеча откинется рука,
стрела задышит, не насытясь,
как продолжение соска.

С какою женственностью лютой
в стене засажена стрела -
в чужие стены и уюты.
Как в этом женщина была!

Стрела  --  в стене каркасной стройки,
во всем, что в силе и в цене.
Вы думали  --  век электроники?
Стрела в стене!

Горите, судьбы и державы!
Стрела в стене.
Тебе от слез не удержаться
наедине, наедине.

Над украшательскими нишами,
темнаа вдвойне,
ультиматумативно нищая
стрела в стене!

Шахуй, оторва белокурая!
И я скажу:
"У, олимпийка!"  И подумаю:
"Как сжались ямочки в тазу".

"Агрессорка, --  добавлю, --  скифка…"
Ты скажешь: "Фиг-то"…
             ----------

Отдай, тетивка сыромятная,
наитишайшую из стрел
так тихо и невероятно,
как тайный ангел пролетел.

На людях мы едва знакомы,
но это тянется года.
И под моим высотным домом
проходит темная вода.

Глубинная струя влеченья.
Печали светлая струя.
Высокая стена прощенья.
И боли четкая стрела.
..^..








ТИШИНЫ! 

Тишины хочу, тишины...
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины...
           чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни,
тишины...

звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови с отливом?
Понимание -
        молчаливо.
Тишины.

Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее - неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,
с впечатленьями, голосами.
Для нее музыкально касанье,
как для слуха - поет соловей.

Как живется вам там, болтуны,
чай, опять кулуарный авралец?
горлопаны не наорались?
тишины...
Мы в другое погружены.
В ход природы неисповедимый,
И по едкому запаху дыма
Мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипают приварок.
Они курят, как тени тихи.
И из псов, как из зажигалок,
Светят тихие языки.
 ..^..





БОЙ ПЕТУХОВ 

Петухи!
Петухи!
Потуши!
Потуши!
Спор шпор,
ку-ка-рехнулись!
Урарь!
Ху-ха...
Кухарка
харакири
хор
(у, икающие хари!)

"Ни фига себе Икар!"

хр-ррр!

Какое бешеное счастье - 
хрипя воронкой горловой, 
Под улюлюканье промчаться 
с оторванною головой! 

Забыв, что мертв, презрев природу, 
По пояс в дряни бытия, 
по горло в музыке восхода, 
Забыться до бессмертия. 

Через заборы, всех беся, на небеса.
 
Там, где гуляют грандиозно 
коллеги в музыке лугов, 
Как красные аккордеоны 
с клавиатурами хвостов. 

О, лабухи Иерихона, империи и небосклоны, 
Зареванные города, серебряные голоса. 
А кошка злая, как оса, не залетит на небеса. 

Но по ночам их кличет пламенно 
С асфальтов, жилисто жива, 
Как орден Трудового Знамени, 
Оторванная голова
 ..^..









Из поэмы "Оза"

В час отлива, возле чайной
                      я лежал в ночи печальной,
         говорил друзьям об Озе и величьи бытия,
но внезапно чёрный ворон
                       примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
   он сказал:
"А на фига?!"

Я вскричал: "Мне жаль вас, птица,
                человеком вам родиться б,
                     счастье высшее трудиться.
                                полпланеты раскроя..."
Он сказал: "А на фига?!"

"Будешь ты, великий ментор,
         бог машин, экспериментов,
                будешь бронзой монументов
                          знаменит во все края..."
Он сказал: "А на фига?!"

"Уничтожив олигархов, 
                ты настроишь агрегатов,
                        демократией заменишь
                               короля и холуя..."
Он сказал: "А на фига?!"

Я сказал: "А хочешь - будешь
        спать в заброшенной избушке,
           утром пальчики девичьи
         будут класть на губы вишни,
             глушь такая, что не слышна
                        ни хвала и ни хула..."
Он ответил: "Все - мура,
        раб стандарта, царь природы,
                 ты свободен без свободы,
                      ты летишь в автомашине,
                              но машина - без руля...

Оза, Роза ли, стервоза - 
         как скучны метаморфозы,
             в ящик рано или поздно...
Жизнь была - а на фига?!"

Как сказать ему, подонку,
что живём не чтоб подохнуть,-
чтоб губами чудо тронуть
поцелуя и ручья!

Чудо жить необъяснимо.
Кто не жил - что ж спорить с ними?!
Можно бы - да на фига?!
 ..^..












ПЕСНЯ ВЕЧЕРНЯЯ

Ты молилась ли на ночь, береза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера
Сенеж, Свитязь и Нарочь?

Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.

Ты молилась ли на ночь, осина?
Труд твой будет обильный.
Ты молилась, Россия?
Как тебя мы любили!
 ..^..













 ПЕСНЯ ШУТА 

Оставьте меня одного,
оставьте,
люблю это чудо в асфальте,
да не до него!

Я так и не побыл собой,
я выполню через секунду
людскую свою синекуру.
Душа побывает босой.

Оставьте меня одного;
без нянек,
изгнанник я, сорванный с гаек,
но горше всего,

что так доживешь до седин
под пристальным сплетневым оком
то «вражьих», то «дружеских» блоков...
Как раньше сказали бы — с Богом
оставьте один на один.

Свидетели дня моего,
вы были при спальне, при родах,
на похоронах хороводом.
Оставьте меня одного.

Оставьте в чащобе меня.
Они не про вас, эти слезы,
душа наревется одна —
до дна!—

где кафельная береза,
положенная у пня,
омыта сияньем белесым.
Гляди ж — отыскалась родня!

Я выйду, ослепший как узник,
и выдам под хохот и вой:
«Душа — совмещенный санузел,
где прах и озноб душевой.

...Поэты и соловьи
поэтому и священны,
как органы очищенья,
а стало быть, и любви!

А в сердце такие пространства,
алмазная ипостась,
омылась душа, опросталась,
чего нахваталась от вас».

1972
 ..^..














 *  *  * 

Ты мне снишься под утро,
как ты, милая, снишься!..

Почему-то под дулами,
наведенными снизу.
Ты летишь Подмосковьем,
хороша до озноба,
вся твоя маскировка -
30 метров озона!

Твои миги сосчитаны
наведенным патроном,
30 метров озона -
вся броня и защита!

В том рассвете болотном,
где полёт безутешен,
но пахнуло полётом,
и - уже не удержишь.

Дай мне, Господи, крыльев
не для славы красивой -
чтобы только прикрыть её
от прицела трясины.

Пусть ещё погуляется
этой дуре рисковой,
хоть секунду - раскованно.
Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастье
в доме с умным сынишкой.
Наяву ли сейчас ты?
И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,
в шумном счастье заверчена,
до утра? поутру ли? -
за секунду от пули.
 ..^..

















 *  *  * 

			Что делать страшной красоте,
			присевшей на скамью сирени?
						Б. Пастернак
 
 
Недоказуем постулат.
 
 
Пасть по-плисецки на колени,
когда она в «Анне Карениной»,
закутана в плиссе-гофре,
в гордынь Кардена и Картье,
в самоубийственном смиренье
лиловым пеплом на костре
пред чудищем узкоколейным
о смертном молит колесе?
 
 
Художник – даже на коленях —
победоноснее, чем все.
 
 
Валитесь в ноги красоте.
 
 
Обезоруживает гений —
как безоружно карате.
    1966
 ..^..














НЕ ПИШЕТСЯ 

Я — в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», — друг мой дрочит.
А у меня —
ни дней, ни строчек.

Поля мои лежат в глуши.
Погашены мои заводы.
И безработица души
зияет страшною зевотой.

И мой критический истец
в статье напишет, что, окрысясь,
в бескризиснейшей из систем
один переживаю кризис.

Мой друг, мой северный, мой неподкупный друг,
хорош костюм, да не по росту,
внутри всё ясно и вокруг —
но не поётся.

Я деградирую в любви.
Дружу с оторвою трактирною.
Не деградируете вы —
я деградирую.

Был крепок стих, как рафинад.
Свистал хоккейным бомбардиром.
Я разучился рифмовать.
Не получается.

Чужая птица издали
простонет перелётным горем.
Умеют хором журавли.
Но лебедь не умеет хором.

О чём, мой серый, на ветру
ты плачешь белому Владимиру?
Я этих нот не подберу.
Я деградирую.

Семь поэтических томов
в стране выходит ежесуточно.
А я друзей и городов
бегу, как бешеная сука,

в похолодавшие леса
и онемевшие рассветы,
где деградирует весна
на тайном переломе к лету...

Но верю я, моя родня —
две тысячи семьсот семнадцать
поэтов нашей федерации —
стихи напишут за меня.

Они не знают деградации. 
1967
 ..^..

















АВТОПОРТРЕТ

Он тощ, словно сучья. Небрит и мордаст.
Под ним третьи сутки
           трещит мой матрац.
Чугунная тень по стене нависает.
И губы вполхари, дымясь, полыхают.

«Приветик, — хрипит он, — российской поэзии.
Вам дать пистолетик? А, может быть, лезвие?
Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу...
А может, покаемся?..

Послюним газетку и через минутку
свернем самокритику, как самокрутку?..»

Зачем он тебя обнимет при мне?
Зачем он мое примеряет кашне?
И щурит прищур от моих папирос...

Чур меня! Чур!
SOS!

1963
 ..^..














 	

 

Озеро

Я ночью проснулся. Мне кто-то сказал:
«Мертвое море — священный Байкал».
И на себе почувствовал взор,
будто я моря убийца и вор.
Слышу — не спит иркутянин во мгле.
Курит. И предок проснулся в земле.
Когда ты болеешь, все мы больны.
Байкал, ты — хрустальная печень страны!
И кто-то добавил из глубины:
«Байкал — заповедная совесть страны».
Плыл я па лодке краем Байкала.
Вечер посвечивал  вполнакала.
Ну, неужели наука солгала
над запрокинутым взором Байкала?
И неужели мы будем в истории - 
«Эти, Байкал загубили которые»?
Надо вывешивать бюллетень,
как себя чувствует омуль, тюлень,
чтобы никто никогда не сказал:
«Мертвое море — священный Байкал».
1975.
 ..^..









Другу

Мы рыли тоннель навстречу друг другу.
Я руку его узнавал по звуку.

Но кто-то взял влево, а кто-то вправо.
Любовь оглушила, а может, слава.

Над нами шумят поезда и тюрьмы.
Всё глуше удары в кромешном трюме.

От едкого пота губы солоны.
Мы роем тоннель – но в разные стороны…

Потомки в двух тёмных найдут тупиках
два белых скелета с киркою в руках.
 ..^..














МОЛИТВА МАСТЕРА
(из "Дамы треф")

Благослови, Господь, мои труды.
Я создал Вещь, шатаемый любовью,
не из души и плоти - из судьбы.

Я свет звезды, как соль, возьму в щепоть
и осеню себя стихом трехперстным.
Мои труды благослови, Господь!

Через плечо соль брошу на восход.
(Двуперстье же, как держат папироску,
боярыня Морозова взовьет!)

С побудкою архангельской трубы
не я, пусть Вещь восстанет из трухи.
Благослови, Господь, мои труды.

Твой суд приму - хоть голову руби,
разбей семью - да будет по сему.
Господь, благослови мои труды.

Уходит в люди дочь моя и плоть,
ее Тебе я отдаю как зятю, -
Искусства непорочное зачатье -

Пусть позабудет, как меня зовут.

Сын мой и господин ее любви,
ревную я к тебе и ненавижу.
Мои труды, Господь, благослови.

Исправь людей. Чтоб не были грубы,
чтоб жемчугов ее не затоптали.
Обереги, Господь, мои труды.

А против Бога встанет на дыбы -
убей создателя, не погуби Созданья.
Благослови, Господь, Твои труды.

1974
 ..^..



















ОЗЕРО

Кто ты - непознанный Бог
или природа по Дарвину -
но по сравненью с Тобой,
как я бездарен!

Озера тайный овал
высветлит в утренней просеке
то, что мой предок назвал
кодом нечаянным: "Господи..."

Господи, это же ты!
Вижу как будто впервые
озеро красоты
русской периферии.

Господи, это же ты
вместо исповедальни
горбишься у воды
старой скамейкой цимбальной.

Будто впервые к воде
выйду, кустарник отрину,
вместо молитвы Тебе
я расскажу про актрису.

Дом, где родилась она,-
между собором и баром...
Как ты одарена,
как твой сценарий бездарен!

Долго не знал о тебе.
Вдруг в захолустнейшем поезде
ты обернулась в купе:
Господи...

Господи, это же ты...
Помнишь, перевернулись
возле Алма-Аты?
Только сейчас обернулись.

Это впервые со мной,
это впервые,
будто от жизни самой
был на периферии.

Годы. Темноты. Мосты.
И осознать в перерыве:
Господи - это же ты!
Это - впервые.
 ..^..










ИЗ ХЕМИНГУЭЯ

Влюблённый в слово,
всё, что я хочу, -
сложить такое 
словосочетанье,
какое неподвластно попаданью
ни авиа, ни просто палачу!

Мы, люди, погибаем, убываем.
Меня и палачей моих
переживёт
вот этот стих,
убийственно неубиваем.
(Конечно, надо, чтобы ещё повезло в словотворчестве.
Бывает, повезёт  -  так нет, растранжиришь всё по мелочам.)
Робок я. Ведь я так долго был на воде.
Я знаю, как убивать. Верю в это.
Вернее, не верю, но делаю.
Всё дело в правктике. Практика.  Практика и практика.
Сердце моё съела подводная черепаха с рубкой на спине.
Да ещё котелок раскалывается.
Башка трещит.
Мигрень - как гость в дому,
меня не отпускает неусыпно.
конечно,
за компанию - спасибо,
но хочется остаться одному.
Дружу с мигренью.
Она - мой последний друг.
Человек без детей и кошек. Нет знакомого
манго за окном.
Вместо длинного прыжка в морскую воду -
пятидюймовая ванна.
Оружие сдано.

Нет кошек.
Холостая конура.
Шатает череп от морского шума.
Глаза зажмуришь -
шхуна, шхуна,
шхуна...
И эскадрилий красная икра!
Другие продолжат бой.
Подадимся в пассажиры. Жмём на "джипике" среди
разных вралей 
и хануриков.
Нет, не такого финиша мы ждали. Не такого.
Не такого, когда всплывала подлодка, не такого -
мы нажимали пусковую кнопку. Во рту пересыхало.

Где ты, Патчи?
Где ты, Вульфи?
А мы давали прикурить...
Такого огонька давали!..
Это мы могли.
Это было нашим единственным богатством - давать
огонька!

Тоскую по Вульфи. Он был мужик, что надо, Вульфи!
Он стоял на мостике. Он никогда не ронял баллона
          с воздухом.
Он говорил: "Старик, всё в ажуре.
Не трухай, старик. Со мной вс в ажуре".
Тоскую по морю. К друзьям тянет.
Плевал я на мигрнеь! Не трухай, Вульфи! Мне весело.
Обещаю быть в ажуре.

Тоскуется.
Небрит я и колюч.
Соперничая с электрочасами,
я сторожу
неслышное касанье.
Я неспроста оставил в двери ключ.

Двенадцать скоро.
Время для ворья.
Но ты вбежишь,
прошедшим огороша.
Неожидаемо тихоголоса,
ты просто спросишь:
"Можно? Это я".
Ты, светлая, воротишь, что ушло.
Запахнет рыбой,
             трапом,
                  овощами...

Так, загребая,
воду возвращает
(чтоб снова упустить её!)
весло.

Не трухай, Вульфи!
Со мной всё в ажуре.
Нас мощно приложили.
Но и мы не в убытке.
И разве мы хнычем, если огонька даёт кто-то другой?
Вместо нас? 
 ..^..





























Спальные ангелы

           П. Вегину

Огни Медыни?
А может, Волги?
Стакан на ощупь.
Спят молодые
на нижней полке
в вагоне общем.

На верхней полке
не спит подросток.
С ним это будет.
Напротив мать его
кусает простынь.
Но не осудит.

Командировочный
забился в угол,
не спит с Уссури.
О чем он думает
под шепот в ухо?
Они уснули.

Огням качаться,
не спать родителям,
не спать соседям.
Какое счастье
в словах спасительных:
«Давай уедем!»

Да хранят их
ангелы спальные,
качав и плакав, –
на полках спаренных,
как крылья первых
аэропланов.
 ..^..




















ПРОЛОГ

Пес твой, Эпоха, я вою у сонного ЦУМа —
чую Кучума!
Чую кольчугу
сквозь чушь о «военных коммунах»,
чую Кучума,
чую мочу
на жемчужинах луврских фаюмов —
чую Кучума,
пыль над ордою встает грибовидным самумом,
люди, очнитесь от ваших возлюбленных юных,
чую Кучума!
Чу, начинается... Повар скуластый
мозг вырезает из псины живой и скулящей...
Брат вислоухий, седой от безумья —
чую кучумье!
Неужели астронавты завтра улетят на Марс,
а послезавтра
вернутся в эпоху скотоводческого феодализма?
Неужели Шекспира заставят каяться
в незнании «измов»?
Неужели Стравинского поволокут
с мусорным ведром на седой
голове по воющим улицам!
Я думаю, право ли большинство?
Право ли наводненье во Флоренции,
круша палаццо, как орехи грецкие?
Но победит Чело, а не число.
Я думаю — толпа иль единица?
Что длительней — столетье или миг,
который Микеланджело постиг?
Столетье сдохло, а мгновенье длится.
Я думаю...
Хам эпохальный стандартно грядет
по холмам, потрохам,
хам,
хам примеряет подковки к новеньким сапогам,
хам,
тень за конем волочится, как раб на аркане,
крови алкает ракета на телеэкране,
хам.
В Маркса вгрызаются крысы амбарные,
рушат компартию, жаждут хампартию.
Хм!
Прет чингисхамство, как тесто в квашне,
хам,
сгинь, наважденье, иль все ото только во сне?
Кань!
Суздальская богоматерь,
сияющая на белой стене,
как кинокассирша в полукруглом окошечке,
дай мне билет, куда не пускают после 16-ти.
Невмоготу понимать все...
Народ не бывает Кучумом. Кучумы — это
божки
Кучумство — не нация Лу Синя и Ци Бай-ши.
При чем тут расцветка кожи?
Мы знали их,
белокурых.
Кучумство с подростков кожу
сдирало на абажуры.
«СверхВостоку» «СверхЗапад» снится.
Кучумство — это волна
совиного шовинизма.
Кучумство — это война.
Неужто Париж над кострами вспыхнет,
как мотылек?
(К чему же века истории, коль снова
на четырех?)
При чем тут «ревизионизты»
и ханжеский балаган?
(Я слышу: «Икры зернистой!» Я слышу:
«Отдай Байкал!»)
Неужто опять планету нам выносить на горбу?
Время!
Молись России
за неслыханную ее судьбу!
За наше самозабвение, вечное, как небеса,
все пули за Рим, за Вены, вонзающее в себя!
Спасательная Россия! Какие бы ни Батыи —
вечно Россия.
Снова Россия.
Вечна Россия.
Россия — ладонь распахнутая,
и Новгород — небесам
горит на равнине распаханной —
как сахар дают лошадям.
Дурные твои Батыи —
Мамаями заскулят.
Мама моя, Россия,
не дай тебе
сжаться в кулак.
Гляжу я, ночной прохожий,
на лунный и круглый стог.
Он сверху прикрыт рогожей —
чтоб дождичком не промок.
И так же сквозь дождик плещущий
космического сентября,
накинув
Россию
на плечи,
поеживается Земля.
1967
 ..^..






ИЗ БАЙРОНА

Я перевел стихотворенье «Тьма» -
как «Ядерная зима».

“I had a dream, which [was ]not all a dream” 
Я в дрему впал. Но это был не сон.
Послушайте! Нам солнце застил дым,
с другого полушария несом.
Похолодало. Тлели города.
Голодный люд сковали холода.
Горел лес. Падал. О, земля сиротств –
“Rayless and pathless, and the icy Earth...”.
И детский палец, как сосулька, вмерз.
Что разумел хромающий гяур
под понижением температур?
Глядела из промерзшего дерьма
ядерная зима.

Ядерная зима, ядерная зима… 
Наука это явление лишь год как узнала сама.
Превратится в сосульку
победившая сторона.
Капица дает мне с полки байроновские тома.
Байрона прочитайте! Чутье собачее строф.
Видно, поэт – барометр
климатических
катастроф.

“I had a dream”, - бубнил, как пономарь,
поэт. Никто его не понимал.
Но был документален этот плач,
как фото в «Смене» или «Пари матч».

В том восемьсот пятнадцатом году
взорвался в Индонезии вулкан.
И всю Европу мгла заволокла
от этого вулкана. Как в бреду.
«Затменье сердца, - думал он. – Уйду».
Он вышел в сад. Июнь. Лежал в саду
пятнадцатисантиметровый снег.
И вдруг он понял, лишний человек,
что страсть к сестре, его развод с женой –
все было частью стужи мировой.
Так вот что байронизмом звали мы –
предчувствие ядерной зимы!
(И Мэри Шелли ему в тот же день
впервые прочитала «Франкенштейн»).

Свидетельствует Байрон. «Лета нет.
Все съедено. Скелета жрет скелет,
кривя зубопротезные мосты.
Прости, любовь, земля моя, прости!
“I had a dream...”
Леса кричат: «Горим!»
Я видел сон… А люди – жертвы псов.
Хозяев разрывают на куски.
И лишь один, осипнув от тоски,
хозяйки щеку мертвую лизал,
дышал и никого не подпускал.
Сиротский пес! Потом и он замерз,
“Rayless and pathless, and the icy Earth...”
«Ты был последним человеком, пес!»
поэт его не называет “dog” 
То, может, Бог?
Иль сам он был тем псом?

«Я видел сон. Но это был не сон.
Мы гибнем от обилия святых,
несвято спекулируя на них.
Незримый враг торжествовал во мгле.
Горело «Голод» на его челе».
Тургенев перевел сии слова.
Церковная цензура их сняла,
быть может, прочитав среди темнот:
«Настанет год, России черный год…»

«Как холодает! Гады из глубин
повылезали. Очи выел дым
цивилизации. Оголодал упырь.
И человек забыл, что он любил.

Все опустело. Стало пустотой,
что было лесом, временем, травой,
тобой, моя любимая, тобой,
кто мог любить, шутить и плакать мог –
стал комом глины, амока комок!

И встретились два бывшие врага,
осыпав пепел родины в руках,
недоуменно глянули в глаза –
слез не было при минус сорока –
и, усмехнувшись, обратились в прах».

С.П.Капица на телемосту
кричал в глухонемую пустоту:
«От трети бомб – вы все сошли с ума! –
наступит ядерная зима.
Уйдут под снег Миссури и Версаль.
Да сгинет мысль по имени missile! 
Погубит климат ядерный вулкан…»
Его поддерживает Саган.
Эд Теллер, апатичный оппонент,
по телефону возражает: «нет»…

Вернемся в текст. Вокруг белым-бело.
Вулкана изверженье привело
к холере. Триста тысяч унесло.
Вот Болдина осеннее село,
где русский бог нам перевел: «Чума»…

Ядерная зима, ядерная зима –
это зима сознанья, Аляска и Колыма,
ну, неужели скосит, - чтобы была нема, -
Болдинскую осень ядерная зима?!

Бесчеловечный климат заклиненного ума,
всеобщее равнодушье, растущее, как стена.
Как холодает всюду! Валит в июле снег,
И человечный климат смертен, как человек.

Станет вселенная богу одиночкою, как тюрьма.
Ему снится, как ты с ладошки
земляникой кормишь меня.
Неужто опять не хлынет ягодный и грибной?
Не убивайте климат
ядерною зимой!
Если меня окликнет рыбка, сверкнув как блиц,
«Дайте, - отвечу, - климата
человечного без границ!»
Климат оставьте, климат,
чтоб можно дышать и жить.
Мертвые сраму не имут.
Некому будет срамить.
Модный поэт со стоном
в наивные времена
понял твои симптомы, ядерная зима.
Ведьмы ли нас хоронят
в болдинском вихре строф?
Видно, поэт – барометр
климатических катастроф.
Пусть всемогущ твой кибер,
пусть дело мое – труба,
я протрублю тебе гибель,
ядерная зима!
Зачем же сверкали Клиберн,
Рахманинов, Баланчин?
Не убивайте климат!
Прочтите: “I had a dream...”

Я видел сон, which was not all a dream.
Вражда для драки выдирает дрын.
Я жизнь отдам, чтобы поэта стон
перевести: «Все это только сон». 
 ..^..









Скрымтымным

 «Скрымтымным» — это пляшут омичи? 
 скрип темниц? или крик о помощи? 
 или у Судьбы есть псевдоним, 
 темная ухмылочка — скрымтымным?

 Скрымтымным — то, что между нами. 
 То, что было раньше, и что, скрыв, темним. 
 «Ты-мы-ыы...» — с закрытыми глазами 
 в счастье стонет женщина: скрымтымным.

 Скрымтымным — языков праматерь. 
 Глупо верить разуму, глупо спорить с ним. 
 Планы прогнозируем по сопромату, 
 но часто не учитываем скрымтымным.

 «Как вы поживаете?» — «Скрымтымным...» 

 «Скрымтымным!» - "Слушаюсь! Сейчас выполним!"

 Скрымтымным — это не силлабика. 
 Лермонтов поэтому непереводим. 
 Лучшая Марина зарыта в Елабуге. 
 Где ее могила? — скрымтымным...

 А пока пляшите, пьяны в дым:
 «Шагадам, магадам, скрымтымным!»
 Но не забывайте — рухнул Рим,
 не поняв приветствия: «Скрымтымным».
1970
 ..^..













ВАЛЬС ПРИ СВЕЧАХ

Любите при свечах,
танцуйте до гудка,
живите - при сейчас,
любите - при когда?

Ребята - при часах,
девчата при серьгах,
живите - при сейчас,
любите - при всегда.

Причёски - на плечах,
щека у свитерка,
начните - при сейчас,
очнитесь - при всегда.

Цари? Ищи-свищи!
Дворцы сминаемы.
А плечи всё свежи
и несменяемы.

Когда? При царстве чьём?
Не ерунда важна,
а важно, что пришёл.
Что ты в глазах влажна,

Зелёные в ночах
такси без седока.
Залётные на час,
останьтесь навсегда...
1967
 ..^..







НЬЮ ЙОРКСКИЕ ЗНАЧКИ

Блещут бляхи, бляхи, бляхи,
возглашая матом благим:
«Люди – предки обезьян»,
«Губернатор – лесбиян»,
«Непечатное – в печать!»,
«Запретите запрещать!»

«Бог живёт на улице Пастера, 18. Вход со двора».

Обожаю Гринич Вилидж
в саркастических значках.
Это кто мохнатый вылез,
как мошна в ночных очках?

Это Ален, Ален, Ален!
Над смертельным карнавалом,
Ален, выскочи в исподнем!
Бог – ирония сегодня.
Как библейский афоризм
гениальное: «Вались!».

Хулиганы? Хулиганы.
Лучше сунуть пальцы в рот,
чем закиснуть куликами
буржуазовых болот!

Бляхи по местам филейным,
коллективным Вифлеемом
в мыле давят трепака –
«мини» около пупка.

Это Селма, Селма, Селма
агитирующей шельмой
подмигнула и – во двор:
«Мэйк лав, нот уор!»

Бог – ирония сегодня.
Блещут бляхи над зевотой.
Тем страшнее, чем смешней,
и для пули – как мишень!

«Бог переехал на проспект Мира, 43. 2 звонка».

И над хиппи, над потопом
ироническим циклопом
блещет Время, как значком,
округлившимся зрачком!

Ах, Время,
сумею ли я прочитать, что написано
в твоих очах,
мчащихся на меня,
увеличиваясь, как фары?
Успею ли оценить твою хохму?…
Ах, осень в осиновых кружочках…

Ах, восемь
подброшенных тарелочек жонглёра,
мгновенно замерших в воздухе,
будто жирафа убежала,
а пятна от неё
остались…

Удаляется жирафа
в бляхах, будто мухомор,
на спине у ней шарахнуто:
«Мэйк лав, нот уор»!
1968
 ..^..








Выпусти птицу!

Что с тобой, крашеная, послушай?
Модная прима с прядью плакучей,
бросишь купюру –
            выпустишь птицу,
Так что прыщами пошла продавщица.

Деньги на ветер, синь шебутная!
Как щебетала в клетке из тиса
та аметистовая
       четвертная –
"Выпусти птицу!"

Ты оскорбляешь труд птицелова,
месячный заработок свой горький
и "Геометрию" Киселева,
ставшую рыночною оберткой.

Птица тебя не поймет и не вспомнит,
люд сматерится,
будет обед твой – булочка в полдник,
ты понимаешь?  
            Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,
пусты лимонные филармонии,
Пусть не себя –
      из неволи и сытости
выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаю
бабскую выходку на базаре.
"Ты дефективная, что ли, деваха?
Дура – де-юре, чудо – де-факто!"

Как ты ждала ее, красотулю!
Вымыла и горнице половицы.
Ах, не латунную, а золотую!..
Не залетела. 
            Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,
чтоб разрядиться,
выпусти сладкую пленницу горя,
выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка,
в небо синицу!
Дело отлова – доля мужская,
женская доля – выпустить птицу…

…Наманикюренная десница,
словно крыло самолетное снизу,
в огненных знаках
          над рынком струится,
выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чу?дная?..
Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,
пятнышко едкое и жемчужное –
память о птице.
1972
..^..







Петрарка 

Не придумано истинней мига,
чем, раскрывшиеся наугад, 
недочитанные, как книга, -
разметавшись, любовники спят.
1972
..^..








 *  *  * 
Мы - кочевые,
                           мы - кочевые,
                                                     мы, очевидно,
сегодня чудом переночуем,
а там - увидим!

Квартиры наши конспиративны,
                                                    как в спиритизме,
чужие стены гудят как храмы,
чужие драмы,

со стен пожаром холсты и схимники...
а ну пошарим -
                          что в холодильнике?

Не нас заждался на кухне газ,
и к телефонам зовут не нас,

наиродное среди чужого,
и как ожоги,

чьи поцелуи горят во тьме,
еще не выветрившиеся вполне?

Милая, милая, что с тобой?
Мы эмигрировали в край чужой,

ну что за город, глухой как чушки,
где прячут чувства?

Позорно пузо растить чинуше -
но почему же,

когда мы рядом, когда нам здорово -
что ж тут позорного?

Опасно с кафедр нести напраслину -
что ж в нас опасного?

не мы опасны, а вы лабазны,
людье,
            которым любовь
                                              опасна!

Опротивели, конспиративные!..
Поджечь обои?.. вспороть картины?
об стены треснуть
                                 сервиз, съезжая?..

"Не трожь тарелку - она чужая".
1964
..^..










ВАСИЛЬКИ ШАГАЛА

Лик ваш серебряный, как алебарда.
Жесты легки.
В вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что вы действительно любите!
С Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски
выдавленным
голубым!

Сирый цветок из породы репейников,
но его синий не знает соперников.
Марка Шагала, загадка Шагала —
рупь у Савёловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,
в хохоте нэпа и чебурек.
Во поле хлеба — чуточку неба.
Небом единым жив человек.

Их витражей голубые зазубрины —
с чисто готической тягою вверх.
Поле любимо, но небо возлюблено.
Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.
Зонтик раскройте, идя на проспект.
Родины разны, но небо едино.
Небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя
на Елисейские, на Поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд Опера, Гранд Опера!

В век ширпотреба нет его, неба.
Доля художников хуже калек.
Давать им сребреники нелепо —
небом единым жив человек.

Ваши холсты из фашистского бреда
от изуверов свершали побег.
Свернуто в трубку запретное небо,
но только небом жив человек.

Не протрубили трубы Господни
над катастрофою мировой —
в трубочку свернутые полотна
воют архангельскою трубой!

Кто целовал твоё поле, Россия,
пока не выступят васильки?
Твои сорняки всемирно красивы,
хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь — как окликают!
По полю дрожь.
Поле пришпорено васильками,
как ни уходишь — всё не уйдешь...

Выйдешь ли вечером — будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
всё васильки, всё васильки...

Не Иегова, не Иисусе,
ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет —
Небом Единым Жив Человек.
1973
..^..









МУРАВЕЙ

Он приплыл со мной с того берега,
заблудившись в лодке моей.
Не берут его в муравейники.
С того берега муравей.

Черный он, и яички беленькие,
даже, может быть, побелей...
Только он муравей с того берега,
с того берега муравей.

С того берега он, наверное,
как католикам старовер,
где иголки таскать повелено
остриями не вниз, а вверх.

Я б отвез тебя, черта беглого,
да в толпе не понять — кто чей.
Я и сам не имею пеленга
того берега, муравей.

Того берега, где со спелинкой
земляниковые бока...
Даже я не умею пеленга,
чтобы сдвинулись берега!

Через месяц на щепке, как Беринг,
доплывет он к семье своей,
но ответят ему с того берега:
«С того берега муравей».
1973
..^..





ПАМЯТНИК

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Юдоль его отмщу.
        Счета его оплачиваю.
Врагов его казню.
        Они с детьми своими
по тыще раз на дню
        его повторят имя.
От Волги по Юкон
        пусть будет знаменито,
как, цокнув языком,
        любил он землянику.
Он для меня как бог.
        По своему подобью
слепил меня, как мог,
        и дал свои надбровья.
Он жил мужским трудом,
        в свет превращая воду,
считая, что притом
        хлеб будет и свобода.
Я памятник отцу,
        Андрею Николаевичу,
сам в форме отточу,
        сам рядом врою лавочку.
Чтоб кто-то век спустя
        с сиренью индевеющей
нашел плиту «В А»
        на старом Новодевичьем.
Согбенная юдоль.
        Угрюмое свечение.
Забвенною водой
        набух костюм вечерний.
В душе открылась течь. И утешаться нечем.
Прости меня, отец,
        что памятник не вечен.
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Я лоб его ношу
        и жребием своим
вмещаю ипостась,
        что не досталась кладбищу, —
Отец — Дух — Сын.
1983
..^..









АНАФЕМА

                         Памяти Пабло Неруды

Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Неруду убили!
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает –
             погибла свобода.
Погибла свобода –
                поэт умирает.

Лежите Вы навзничь, цветами увитый,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
пудовые слезы
                  к телу
                           пригнули.
Поэтов
             тираны не понимают,
когда понимают –
              тогда
                      убивают.

Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
единственный певчий
               среди титулованных,
Вы звали на палубы,
             на дни рождения!..
Застолья совместны,
               но смерти – раздельные…
Вы звали меня почитать стадионам –
на всех стадионах кричат заключенные!

Поэта убили, Великого Пленника…
Вы, братья Неруды,
            затворами лязгая,
наденьте на лацканы
                 черные ленточки,
как некогда алые, партизанские!

Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
анафема!
Немного спаслось за рубеж
            на «Ильюшине»…
Анафема
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –
анафема!
Анафема!
Анафема!

Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. И побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
                      1973
..^..

всё в исп.  В. Луцкера