для тех, кто слушает стихи Изяслав Винтерман:

* * *

Я ветер приведу домой,
скажу ему сидеть,
скажу - лежать, стоять, лететь,
молчать передо мной.

И приведу домой траву,
пускай себе растет.
Двух комнат тесный переплет
смягчает наяву.

Я заварю траву в руке,
гребну "зюйд-вест" рукой.
Глотну отвар заупокой,
исчезну налегке. 
..^..   





Магний

Морозный воздух колется на вдох.
Мне вяжут саван, шьют мне одеяло
две площади, аллея, конь на трех,
и коллектив, в котором все поддали. 

Глубокий выдох - к черту все летит:
две площади, аллея, конь и флаги, 
и небольшой рабочий коллектив
бездельников, лакающих из фляги. 

И Командор, и конь зеленый злой
освобождают время или место...
И комковатой падает золой
снег или грусть небесного семейства. 
..^..









*  *  *

Нас прячут боги в параллельный мир,
не позволяя игр, (для них мы дети). 
В их планы входят не чума и пир,
не то, что за других они в ответе -
а  переправка скромных душ и тел -
рассады номерной одной теплицы.
Кружатся пыль, пыльца, размокший мел,
никто б не угадал в них наши лица.
Я выберу дымок, что будет мной.
В пробирке комнат, на стеклянном ложе
не я, и растирают с темнотой
души частицы и кусочки кожи. 
..^..









Исход 

Пройти по дну, где камешки, кристаллы 
меняют темноту перед глазами
и выжимают свет из старых ран.
Сплав жестяной реки, он мягче стали,
два раза выйти - вот он мой экзамен,
но, к сожаленью, слишком много стран.     


Бьет барабан, костер горит над нами
и слышится молитвенный базар.
Я со своей молитвой - ветеран
забытой битвы между временами,
какой-то Чернобей и Светозар,
небесный человек: их вин тер ман. 

Я от земли и сохнущей в печали
пустыни, расцветающей камнями,
от женщин, от любви, от личных драм -
я легким стал, таким как был в начале,
и перышком гусиным между снами,
в игольное ушко: сезам-сезам... 
..^..  









*  *  *

Под утро явился блудливый комар
бурить звуковую дорожку,
мой чуткий аквариум, хрупкий словарь,
постели крахмальную крошку. 

Любя, облетал он, болея душой,
знакомый до крови периметр.
Но я затерялся в кровати большой,
в небесном Иерусалиме, 

где падает осень огнем голубым
и тысячью бешеных листьев...
И бедный комар забывает латынь
своей ежедневной молитвы. 
..^..









*  *  *

И веером листва. На бис – прибавит ветер 
и выйдет на поклон, движением влеком.
Воздушный поцелуй, но прячется за веер,
вдали уже стучит колючим каблуком.

Догонит ли ее, вернется ли обратно
невзрачной птицей сна, просящей пожалеть.
Гремит по мостовой дождь колесом квадратным,
тележкою листву вывозят, чтобы сжечь. 

И линзою окна - последний луч надежды 
за нею послан сжечь мосты и корабли.
Танцует ночь в костре в сверкающей одежде
на потрохах огня комочками золы. 
..^..










*  *  *

Проступит в очертаньях улиц - Киев,
добавишь резкость - Иерусалим.
Но люди, (или кажется), другие,
и улицы, прописанные им.

В запутанных годами отношеньях
блеснет колючей змейкою сюжет
однажды пережитого крушенья
и бегства на искусственный, но свет,

из снов, кошмаров, где болеют дети,
из страха, что не сон... - По одному
нас не приветит город на рассвете,
а выбросит за белую корму.

И все исчезнет плавно по теченью,
террасами опустится на дно.
Не deja-vu, а просто совпаденье
еще одно, еще одно, одно...
..^..













*  *  *

Я не могу найти детали,
не дождь и солнце в чистой дали,
не пальму пыльную в кристалле,
и море по горизонтали,

а чашку битую с ресницей,
окно, с хромающей синицей,
смех над Кирилловской больницей*
и локоть сломаный со спицей.

Родное небо дарит слезы -
на взгляд в себя, отрывок прозы,
глоток волнующий... Стрекозы
звенят, прозрачен мир - не слезы

играют на ресницах - море
цветет. Дрожат слова в расстворе.
Я в мир пришел - и с ним я в споре.
Все повторяется по Торе... 
..^..















*  *  *

Не важно о чем, между строк - о любви и печали,
о жизни смешной, не имеющей смысла вначале,
о смерти, смотрящей как-будто в небесные дали,
куда мы должны бы попасть, но еще не попали.

То вязью по стенам, то надписью дикорастущей,
горящим кустом продиктованы, дымною кущей.
И ветром, что с моря, осколками легкого бриза
нашептаны. И по бумаге из хлопка и риса

плывут, как по Нилу и Лете дитя в колыбели,
смотря неизвестно куда, (что же там, в самом деле),
в небесные дали, возможно, в небесные дали,
где море любви омывает песчинку печали. 
..^..













*  *  *

Светает. И, как по бескрайней земле,
один в невесомой машине
я еду, и время стоит на нуле,
и нет остановок в пустыне.

И радуга легкая - арочный мост,
возникший без дождика, в шутку,
ныряет за гору, кусая свой хвост,
смыкаясь в кольцо на минутку.

... По малому кругу, (крути не крути),
впадая то в старость, то в ересь,
я еду, и нет остановок в пути.
И в этом есть, видимо, прелесть. 
..^..












*  *  *

Язык печали сложен и богат.
Во всём на свете боли чистый атом.
Несчастны все, и автор только рад,
летя на дно стремительным домкратом.
Он знает - все по-разному больны
и счастливы, не замечая это...
Вот, падают кораблики с Луны,
скользя по пятибальному паркету.

И мы зависим от любви вокруг,
от яркого и сумрачного в туче.
Язык мне покажите, милый друг,
и покрутите у виска покруче.
Я в черном, потому что я один.
В охотничьем костюме мне навстречу...
Не говорите мне: "Мой господин!"
А - "Милый мой", и обнимайте крепче. 
..^..










*  *  *

Мне приснился неправильный сон о зиме,
о пирожных "бизе".
Не в сезон. Может, как отголосок измен,
или "шамз элизе".

Мне тепло на душе,
плавит стекла июнь в петушков леденцы.
Циферблат режут в шесть –
жизнь из двух половин, в неизвестность концы.

Это "краковских" хруст или "пражского" темь,
шоколадных минут.
Время каждым мостом изгибается к тем,
кто обманом заснут.

Не проспать бы мне день,
ночь в ружье простоять, не любя. И к зиме –
кожу сбросить, надеть
время всех перемен - невозможных, заметь. 
..^..


















*  *  *

Пусть делают вид, что меня не узнали,
и я для них просто стекло,
прозрачная мысль о прозрачной скрижали,
где все описания - зло.

Замедлиться так, чтоб молекулы света
не солнцем сквозь сердце пекли
и все закрывались ладонями веток,
а ясно сияли вдали!

Текли по стеклу произнесенным словом
о горнем, читай или нет.
А дальше хоть хвостиком мышки полёвой
пускай разобьют этот свет.

Но если могу я еще оставаться,
чтоб он согревал глаза.
Песчинками тьмы или каплями кварца -
узнать меня будет нельзя.
..^..


















*  *  *

Я еще не выжат и не выпит.
Не объезжен, и вокруг оси
не вращаюсь, бью во тьме копытом –
"Господи, куда тебя везти?"

Я еще любой советский мальчик,
требую космических высот.
Впереди апачи и команчи,
но эффект комический спасет.

Я еще не умер! Или умер?
Меньше ем, хожу по вечерам -
убегаю то есть. Время в сумме –
боль сознанья, сумеречный хлам.

Я еще не выжат и не выпит.
Нет оси, но все, как на мази.
Твой укол на мой бесцельный выпад,
Господи, вези меня спасти.
..^..


















*  *  *

Сойдутся гора с горою – два динозавра.
Один обязательно гибнет – его мне жалко.
Было вчера, а больно - как будто завтра.
Помню, меня пробивает с гвоздями палка.

Помню, папа и мама – глупые, неродные.
Ругаются бесконечно, как мы сегодня.
Дети стоят и плачут, ждут выходные.
Лежат и стонут – никто не любит, совсем негодны.

И где мы, и где наши двадцать, сорок.
Где динозавры, которые жили рядом.
Мне не поднять этот свиток, ненужный ворох.
Губами сплетемся, как будто еще порядок.

И жить не осталось столько, что... "папа-мама".
И все по-прежнему в сердце, его не жалко.
Оно обязательно гибнет, а память, память
других пробивает завтра глазком фиалки.
..^..
















Конфетам "Моцарт" посвящается

Фольгой хрустящий "Моцарт", марципан.
Покоя нет. Где прячется Сальери?
И на рояля чертовой галере
от адских песен прячусь, как рапан.
Но жгут меня и достают, как боль
из табакерки - чертик на веревке.
Я так устал от ветра и ветровки.
Трезвеет память, каменеет соль. 
Я на игре, я на любой из клавиш.
И так легко, как только обезглавишь
себя, и музыка польется с потолка
и вырастет из пола тенью полой...
И Големшой уставится бесполой: 
"смелей, монхер, я теплая пока". 

..^..










*  *  *

Я проснулся в провинции, где
моря нет, леса нет, всё не то.
Рядом сразу красавицы две –
потому что один ты никто.

Мы не станем мешать никому.
Кофе с сахаром – это же бред.
И ласкает пушок, бахрому
вдоль лопаток то ветер, то свет,

и в корабль превращают постель... 
Не лететь мне с югов на юга.
Кожа жаркая сброшена с тел,
а душа и подавно нага.

И мешает рассвет и закат,
солнце с ветром – нагая душа.
Свет из праха возник, как затакт,
темень грифелем карандаша.

И мешает лучом со стеклом...
У меня столько времени нет. 
Отражется время углом.
Время в нём, если есть, – зюйд-зюйд-свет.
..^..



















*  *  *

В один из этих мягких дней,
где осень, как луна, 
холодной теплотой своей
поделится сполна.
И свет согреет или звук 
раскрытого окна.
И паутиню паук 
всё скроет на века.
И до конца в себя уйдем –
без страха, что уйдем,
одним таким же мягким днем,
в свой самый первый дом.
..^..



















*  *  *

Если осень оплавит, ты станешь собой.
До себя ты оплавишься вместе 
с задержавшейся в воздухе поздней листвой,
провалившейся в первом семестре.
Ну, мечтай о ненужном, и тень впереди,
как собака рванется на запах. 
И стучит в голове, отдаваясь в груди,
жизнь – расчитана на перезапуск.
Ты последний, кто понял, но принял за смерть, 
ты последний, кто вместе с листвою 
зависал на мгновенье... И плавится медь,
но в тебе становясь золотою...

..^..

всё в исп.  В. Луцкера