для тех, кто слушает стихи Ольга Родионова-Дашкевич:

* * * 
Выпрями спину, дитя  мое. Ну!
      Простолюдины
Гнутся.  Потуже корсет затяну...
      Выпрями спину!

Если упала, расшиблась, -- не плачь.
      Боль -- только вспышка.
Каждой принцессе положен палач.
      Спину, малышка!

В черную кухню ли, в келью, в петлю,
       В обморок, в клетку...
Спину, дитя мое, -- я так велю.
       Выпрямись, детка!

Спину!..  Народ, как всегда ликовал --
       Вон, что творится...
На эшафот, или в грязный подвал, --
       Спину, царица!

Если детей твоих, всех пятерых,
       Девочек, сына...
Пусть тебе будет не стыдно за них.
       Выпрями спину!

Значит, вот так  --  ни за что, ни про что --
       Мальчика, дочек...
Господи, только б не вскрикнул никто...
      Спину, сыночек!..
..^..   





        


* * * 
Мои птицы -- на ветках, а бусы -- на нитках. Живу.
Все сама обнародую, опережая молву.
В желто-сером метро, по тонелям, где вечная ночь,
Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.
Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву.
Продолжаю движение, в общем, и значит -- живу.
Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...
Может, этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?
Он ведь тоже живет в этом пестром громоздком раю,
В толчее затерявшей куда-то улыбку мою.
Рядом старый китаец игрушки свои продает --
Соловей императора в желтой ладони поет.
И поет свои песни чилиеец, одетый пестро,
Механической птицей на желтой скамейке метро.
Репродуктор бормочет по-русски, --
                   я, стало быть сплю,
И немножко пою, и губами во сне шевелю,
И, проснувшись, услышу свой шепот,
                  свой крик и свой плач.
В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,
В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:
"We all live in a yellow submarine..."
..^..  



* * * 
Плещутся, плещутся в чашках обломки Селен 
Пей ли, не пей ли, - осадок космической пыли 
Может, тебя и любили, - наверно, любили, 
Нежно целуя болячки разбитых колен 

Звали тебя на заре, обходили в игре, 
Звали во тьме, на Луне, на коленях качали 
Эти качели, которые в самом начале 
Каждой печали, как яблони в детском дворе 

Звали тебя на заре, оставляли в саду 
Лунные камни тропинок, забытые дети, 
Сонные тени, как дети в гриппозном бреду, 
Звали - ты помнишь, как звали тебя в Назарете?.. 

Эти мечты о тебе, как следы на Луне 
Холод, космический холод, разрыв оболочки, 
Детские страхи, дощечки, занозки, болячки - 
Все о тебе, обо мне, о тебе, обо мне... 

Вот мы достигли Луны, на Луне тишина 
Яблоки катятся, скрипы, шуршанье, прохлада 
Райского детского сада, вселенского лада... 
Ладно, любимый, не надо, я буду одна. 
..^..





* * * 
ничего более
ничего более
даже самая нежная нежность становится болью
потому что - ясно же - ничего более

эти глаза и губы, повадка птичья,
это монгольско-ангельское обличье
пусть все будет, как будет, я всем довольна -
лишь бы тебе не больно

я, как она, не умею, я лучше традиционно:
желтый туман сурепки карабкается по склонам
жжет его солнце, дождь обнажает корни,
ветер, ветер их треплет, нет ничего покорней
желтых цветов сурепки, сильных, как униженье,
острых, как страх забыть у доски действие умноженье
я не умею решать задачи, поэтому просто плачу,
не смейся, сижу в слезах, забыв условье задачи,
когда ты вернешься, все будет иначе

ты не поверишь, нет ничего сильнее
желтой сурепки - мне ли тягаться с нею
пусть вас лелеет лето в пыли пригорка
лишь бы тебе не горько
..^..







* * * 
...И тогда мы пошли без дороги, ступая легко,
Огибая преграды, свободе и празднику рады.
В берегах же кисельных парное текло молоко,
Бурно пенясь в камнях и, как мы, огибая преграды.

Золотые цветы, как монеты, в оврагах цвели,
Пели птицы по нотам, в утрату свободы не веря.
И красивые женщины красного тигра вели,
Не боясь и не веря задумчивой кротости зверя.

Я плеча твоего, улыбаясь, касалась щекой,
Стрекотали цикады, лягушки таинственно пели,
Над молочной рекой разливался блаженный покой,
Сквозь туман под рукой колыхались в тени асфодели.

Череда ароматов со всех наплывала сторон,
Меж камнями в ручьях выползали на листья улитки.
Нам прозрачной рукой помахал перевозчик Харон,
И над вышивкой дева вздохнула. И кончились нитки.
..^..






* * * 
 Прощайте. Больше никогда...
 Но - не поцеловать ни разу?
 Звенела тусклая слюда
 Дождя, не видимого глазу,
 Дождя, за слезной пеленой
 Не различимого, и снова:
 Прощайте. Больше не со мной... -
 От вечного и до смешного.
 О, покосившийся костел,
 Из осени плывущий в лето...
 Апостол Петр, - нет, постой! -
 Отрекся трижды до рассвета.
 Рассвет в заплаканном окне
 Плывет в объятьях бледных улиц.
 Не уходите! Вы ко мне
 Ни разу так и не вернулись,
 Не дали рассмотреть лица,
 Пятном оставшегося просто
 В зубцах тернового венца...
 Вы отрекаетесь, Апостол?
 Вы помните?.. - бренчат ключи.
 Прощайте. Отступив от двери,
 Я не услышу, как кричит
 Казненный: каждому - по вере!
 Уйти от адского огня
 Теперь получится едва ли.
 Не уходите! Вы меня
 Ни разу не поцеловали!
..^..









* * * 
Не дразни фараона - корзинка тебя не спасет, 
И река не снесет, занесет набегающим илом, 
Притворившийся лотосом Логос из тысяч и сот 
Не тебя изберет, навсегда унесенного Нилом. 

Эту избранность трудно нести - откажись, отвяжись, 
Дай теченью промыть, обтекая, глазницы пустые. 
Лучше пусть оборвется еще бессловесная жизнь, 
Чем скрижали на камне толочь и водить по пустыне, 

Чем во имя одних половину других извести, 
Стать орудием Логоса, слез и проклятий мишенью... 
Не дразни фараона - река не сумеет снести 
Этот скорбный и яростный взгляд твоего отраженья. 
..^..














* * * 
Я знаю: в этот день тебя убьют
Из-за угла, предательски и дико.
Я вижу это ясно, будто тут, 
В твоей груди, уже чернеет дырка.

Ты будешь падать, медленно чертя
Кровавую дугу на краске серой
В подъезде, где не видно ни черта,
И даже пахнет почему-то серой.

Ты будешь падать, медленно летя,
Как в космосе, в смешенье тьмы и света,
Архангелы, грехи твои сочтя,
Махнут крылом на мертвого поэта.

И, ощутив сквозняк из пустоты,
Ознобом, побудившим оглянуться,
Я закричу от ужаса. Но ты
В ответ уже не сможешь усмехнуться. 
..^..







* * * 
 Возвращайся скорей!
 Здесь никто не натянет твой лук.
 Сыплет снежной крупой поднебесья свисающий полог.
 Все часы отстают, вырывается нитка из рук,
 Потому что твой путь так обидно, бессмысленно долог

 Ветер с моря приносит гребцов и сердечную боль.
 До заката еще далеко, но темнеет с полудня.
 Молчаливые рыбы глотают холодную соль,
 И уныло кричат, точно чайки, матросы на судне.

 Я давно не ходила на берег, и между камней
 Не стояла, молитву шепча и глаза заслоняя.
 Я молчу, дорогой мой, я жду и молчу столько дней,
 Что уже разучилась сердиться, иголки роняя.

 Каждый день, каждый стук,
 каждый голос у наших дверей,
 Каждый ветер оттуда, несущий то морок, то слякоть,
 Прибавляют всего лишь: скорей! возвращайся скорей!
 Я боюсь не дождаться тебя. И мне хочется плакать.
..^..





* * * 
Спляшем, Пегги? Осеннее пламя твоей головы
Приостынет к весне, ты начнешь разводить маргаритки.
В опрокинутом городе ангелам хватит травы,
Чтоб легко пробежать, не примяв, от окна до калитки.

Этот грустный полковник Апрель, наблюдатель планет,
Орнитолог и ангел, читающий умные книги,
Прогулялся б на мост Поцелуев, да времени нет:
От рожденья аскет, или носит под платьем вериги.

Как его целовать, если он - отраженье в реке?
Ах, как грустно-то, господи... вот и твои маргаритки,
И мои незабудки лежат на прибрежном песке,
Как небрежный набросок к дешевой пасхальной открытке.

Спляшем, Пегги! Обманчивый город, сводящий с ума,
Машет серым крылом, отсыревшими машет холстами...
Ничего, ничего! Вот закончится эта зима -
Мы вернемся сюда, где плывут кораблями дома
Целовать отраженья полковников между мостами.
..^..







* * * 
здравствуй, лжедмитрий, не бойся, не плачь, это я -
угличский колокол, маленький, как ребятенок,
жалкий, как взгляд из надежных ребячьих потемок
под одеялом, - я детская нежность твоя.
я твоя родинка, бедный, обида во рту,
горечь нецарского рода, нешляхетской крови,
я твой подменыш на ложе надменной любови,
я твой жеребчик в июньском бесстыдном поту,
ножичек твой перочинный, письмо в рукаве,
ссыльный твой, каторжный колокол, вражья личина,
бедный мой маленький мальчик, убитый мужчина,
царь в голове.
я на столбе, как на дыбе, немой, как котел,
тать безъязыкий средь архиерейского сада,
я твой чугунный спасатель от судорог ада... 
не защищайся, знаю, что ты не хотел.
если чего и хотел, так любови одной,
плакать в подоле ее  не по-царски - по-детски.
эх ты, монашек, зверек, для кого эти доски
так хорошо обстругал сострадатель больной?
здравствуй, царевич, вот жизнь и закончилась вся,
кто не зарезан - повешен, сошлось, говорю, аккуратно.
мне бы вернуться, да кто ж меня пустит обратно -
мне бы звонить, и звонить, и звонить многократно,
новых святых вынося.
то-то, тихоня, не всякому плотнику крест,
колоколу язык, царю марину, царевичу нож.
здравствуй, дитятко, что ж ты никак не умрешь,
нешто не надоест?.. 
..^..










зеркало О  

женщина утром сама себе не равна
утром зима, даже когда весна
переступая по кафелю в темноте
не зажигает - силы уже не те 

медленно в столбик в ванной течет вода
зеркало цвета льда 

утром зеленых глаз не сияет ах
утром не раной рот - узелком в снегах
утром до первой мальборо голос - мел
волосы - серый мех 

раз-два-вдох-выдох, господи, почему
зеркало в полный рост в прихожей покажет тьму
тьма твою мать, и это способно жить?
все, что тогда стояло, давно лежит. 

ляжки еще ничего, а вот с грудью беда -
нежным торчком не встанет уже никогда
только осанка - прикройся, - господи, это я,
дура твоя. 

голое освещенье, тени темная лесть -
ладно, сколько мне лет, а я еще здесь и здесь -
девочки нервно курят, сразу вторая, стоп
в нашем возрасте это гроб 

в нашем возрасте, оля, оля, вовремя спать. 
в детстве во сколько? - вот и во столько, мать
твою мать
это вот что у меня с лицом, с телом, с глазами, ртом?
ладно, это потом. 

и надеваешь чулки, надеваешь чулки, надеваешь чулки
кольца нейдут с руки, хоть посуду мыть не с руки,
свет и тени, глаза и рот - нежность еще жива -
вот и вот.
просто иногда по утрам кружится голова, 
но это, в общем, не в счет. 

просто, оля, такая жаль, что в зеркалах, ага,
не отражается, кто отражал время-врага,
тело рожало, млекопитало, млечным своим путем
тело летело, тело давало, а потом... 

ты надеваешь белье кожуру лепестки листву
ты говоришь себе: я не умру, я еще ах живу,
ходишь вечером вся в цвету
носишь цветок во рту
и глаза твои, падающие в темноту... 

в переходе от вечера до постели день постыл.
господи, мы себя не простили, а ты нас опять простил.
господи, что мы за дети, нас так легко задеть...
дай же еще немного на свете -
здесь и здесь. 
..^..















*  *  *
воды ли пали с небес, цвета вешние ли, цветы ль...
кто-то, сказавший всем "от винта", на небеса свинтил,
кто-то запил, кто-то упал, кто-то сошел с ума,
а потом наступила тьма или пришла зима.
а потом наступил молчок, оцепенел сверчок.
твой любимый давно торчок, ты и сама торчок.
твой любимый давно с горы или давно в пальто,
кто-то вычеркнут из игры, кто-то не знает, кто.
ну и ступай, не чуя ног, топай, считай слова.
тополь в парке не одинок - рядом растет трава.
так превращайся в терновый куст, в розу, в последний раз,
не размыкая упрямых уст, не раскрывая глаз.
и свисти себе посошок, и свинти себе ввысь...
тропка веревка мешок стишок 
тропка веревка мешок стишок
тропка веревка мешок стишок
только потом вернись. 
..^..







*  *  *
ружьецо-то возьми, ружьецо-то, нажми на курочек —
мы давно не стирали на речке кровавых сорочек,
мы давно не копали, не мяли тяжёлую глину.
в грудь не можешь — зажмурься, дружочек, и выстрели в спину,
в белый свет, в молоко, в золотые медовые дыни...
можно выстрелить так, что никто никогда не подымет.
не подумай, что встану — не встану, и сниться не стану.
серебро в серебре, вот и пули сбиваются в стаю
и летят ледяными скворцами, отпущены сами
то ли нами, птенцами,
то ли нами, отцами.
..^..










*  *  *
              глобальное потепление влияет на разум,
              розы
              сходят с ума в одиночку, петуньи - разом.
              люди желают знать, что их ждет, но летом
              успокаиваются и забывают об этом.

              никто же не обещал, что мы будем вечно.
              ученые утверждают: еще не вечер.
              скорее, все-таки вечер, и это жалко,
              пчела моя, прялка, огненная жужжалка.

              растрепанный поп говорит, - как пчела, неистов, -
              что кончилось время индивидуалистов,
              что нам предстоит в утробе общего горя
              обняться, прильнуть и вот так погрузиться в море.

              а я не хочу прильнуть ни к кому, кроме Бога.
              но Бог - это слишком сложно и слишком много.
              поэтому я разрываюсь и разлетаюсь
              от лондона - господи, господи, го... - до китая.

              я разлетаюсь, вот-вот разлечусь, вернее.
              эта планета - лёд, я лечу над нею,
              глядя на льды и льды, ледяные глыбы.
              люди такие гады. такие рыбы.

              глобальное потепление ловит в сети.
              рыбы - рабы - равны, точно те и эти.
              небо, глядя, как умирают дети,
              станет серыми клочьями дохлых пчел.
              сколько там гурий положено мне на том свете?
              ну, я пошел. 
..^..







набросок письма
              Младший братишка, кажется, спился с круга.
              Поздно кричать - когда же ты поумнеешь?..
              Жить, как умеешь, - это, конечно, круто.
              Но, несомненно, круче - как не умеешь.
              Как не умели мы, так и не нам учиться
              метить свою территорию, тырить бабки.
              Что же ты, брат мой, как так могло случиться,
              что среди нас ты, младший, совсем без башни?
              В этом Китае тоже, конечно, люди,
              лабухи тоже, но лучше бы лег в дурку.
              ...Дева Мария, пусть ты его полюбишь,
              душу залатанную, золотую дудку...
              Разве я сторож брату? да я не сторож.
              Жить научить нельзя, это ясно тоже.
              Но ведь почти три года, как умер Старый -
              До тридцати пяти, как дурак, не дожил.
              Вон он тебе хмурится из альбома -
              Мол, кочумай бухать, прекрати, Костя.
              Жизнь хороша, знаешь ли, по-любому,
              А я тут лежи и мерзни, кидай кости.
              Было б куда катиться, зачем трудиться, -
              я не про этот труд, не вращай очами.
              День отлабав, водку глушить ночами -
              сели за стол, лучше бы не садиться.
              Стали тереть, лучше бы помолчали. 
..^..







*  *  *
...эти сепия охра уголь разбой разгул 
это томный будда целуя тебя разул
твой ленивый рот целуя как злой цветок 
переспал на западе а рисовал восток.
в облацех на одной ноге моё чучело 
ты танцуешь а я гляжу на твоё чело
наглый ангел пустые хлопоты монплезир 
чем же ты меня многогрешную поразил.
рисовал чертил терпеливо так объяснял: 
“покрывало снял свитер снял кожу снял”
ну а я-то я безголовая мне-то что 
хоть в лохмотьях кожи чучело хоть в пальто.
драгоценный хлам уложенный под стекло 
я касаюсь стекла губами губам тепло
твой нефритовый будда весел светлы сады 
поцелуй меня бедный с той стороны воды...
..^..




*  *  *
             ...городская сумасшедшая Колерова Нюра
              засовывает в прическу букетик чертополоха.
              Дети, не отвлекайтесь, Нюра, конечно, дура, 
              но убогих обижать - плохо.
              Нюра Колерова, - кокетка, господи боже, -
              набрасывает на хилые плечи грязную занавеску
              и ходит в ней по улице с улыбкой на роже.
              Ее жених, говорят, прямо на свадьбе получил повестку.
              Нюра ходит по обочине, камушки собирает,
              мажет губы какой-то красной дрянью. 
              Между прочим, в мире постоянно кто-нибудь умирает,
              и никто о собственной смерти не знает заранее.
              Может, конечно, про жениха и враки,
              и она от рождения такая дура.
              Кто там поймет, живет ли она во мраке,
              или в сплошном раю обитает Нюра...
              Улыбается Нюра щербатой своей улыбкой
              учителю Кошечкину, приехавшему в мае по разнарядке,
              потому что он носит очки, - он вообще интеллигентный шибко,
              да и с головой у него все в порядке.
              Учителя Кошечкина не взяли на фронт по зрению.
              Спекулянта Сережу заберут вот-вот.
              У него в глазах уже не страх, а смирение,
              хотя он по жизни натуральный тамбовский волк.
              Класс мучительно жужжит контрольной,
              в углу пособие на жестяной ноге.
              Учителю Кошечкину не будет больно,
              когда его убьют в пехоте на Курской дуге.
              Но почему-то сейчас ему как-то горько,
              когда он глядит в окно и видит, как вдалеке
              Нюра Колерова спускается с пригорка
              в своем дурацком, дурацком венке...

              Нюру Колерову завтра под вечер
              заберет на небо красивенький ангелок.
              Нюра набросит свою занавеску на плечи,
              растерянно поправит дырявый чулок,
              а потом они вместе пойдут и пойдут все выше,
              у Нюры в прическе палочки и трава.
              А заходящее солнце по школьной крыше
              будет растягивать желтые рукава. 
..^..






*  *  *
из-под полога полночи стёртый пятак урони
в колею, где по волчьему следу позёмка поёт
осторожней, отец, не к добру эти песни, они
ледяной колыбельной вонзаются в сердце твоё.
запахнувшись в медвежью доху, сохрани седока
этой ночью мятежной, метельной, не вырони в снег
не к добру эти песни, отец, и позёмка легка,
как рука ледяная невесты, умершей во сне.
берегись, береги седока, на другом берегу
видишь, изоб дымы, дотяни же, отец, до села
не могу, — отвечает, — вот как на духу — не могу
душу выдула стужа, позёмка глаза замела.
ай, мой сахарный, где ты, пошто ты покинул меня
рассыпает луна решета серебристой пыльцы
вот и снежная дева встаёт и берёт под уздцы
запалённого скачкой коня.
поцелуй меня, дивный мой, что тебе дом над водой
это дым над водой, это дым на воде, это лёд...
и целует целует целует — дохнуть не даёт
ай, какой молодой, — говорит, — поцелуй, молодой!..
вон он, берег-то, близко, бежать бы по синему льду
да прильнула, прилипла, смерзается слюнкой во рту
божье имя, и волчью обиду слыхать за версту —
я иду, — говорит, — я иду...
..^..






*  *  *
              Скорлупа, ракушка, кокон...
              Одиночек в одиноком чем утешу я?..
              Золотых подводных окон свет и чешуя.
              В бездне призрачного мира празднично хрупки
              Проплывающие мимо райские садки.

              Мглы мерцающей, бессонной, - сонной все равно, -
              Иисус стопой пронзенной попирает дно.
              О, ракушками обросший Образ, тень Отца,
              Обещающий: не брошу слабого пловца, -

              Ты простертыми руками ловишь, ловишь нас веками
              У самого дна.
              Тонет - камень. То не камень -
              Раковина.

              соскреби накипь вины миллион лет сотри -
              вместо сердца у раковины монетка внутри
              образок вечности медальон амулет
              прошлого человечества след
              тычусь в ладонь Твою Боже рыбой в прилив
              чешуйкою к лунной коже образок прилип

              Боже мой, как долго падать - дольше, чем века, -
              В обломках истлевших палуб, в облаках песка,
              В стаях рыб, в медузах бледных,
              В извести костей скелетных,
              В мерзости земной, -
              С тем, последним из последних плачущих со мной.

              О, ловец подводных лодок, богат ли улов
              Тех, кто бескорыстно ловок в сочетаньях слов?
              Тех, кто кружит рыбой бедной над манящей тайной бездной
              В гулкой тишине
              Или ждет монеткой медной
              В раковине?.. 
..^..






*  *  *
снова внутри от нежности мёд и лёд, 
тонкая замирающая игла.
тихо помешивает над головой пилот 
небо, и всё напрасно, и все дела.
тихо подвешивает над головой в дыму 
снежном воронку, веер, ночной огонь.
нежность, не выносимая никому, 
мёрзлой пчелой жалит и жжёт ладонь.
вынеси мне из своего тепла 
летнего мёда милость, слизни слезу.
даже под снегом, брат, даже тут, внизу,
сердце сосёт мучительная пчела.
были мы ветрены, стали мы дураки 
и вертопрахи, тает наш вертоград.
некому нас мёдом кормить с руки 
даже под снегом. даже под снегом, брат.
..^..




*  *  *
Еле заметный крен, пол под ногами движется,
В стуке вагонных недр еле заметный сбой.
Не выходи курить в тамбур, отбросив книжицу,
Пристанционных верб не заслоняй собой.
Раненый де ля Фер старым фалернским лечится,
Есть ещё слово “честь”, и не в чести корысть...
Преданный адъютант проданного Отечества,
Братик мой дорогой, не выходи курить!
Станция, край села. Лязгает, учащается;
Поезд даёт гудок; в небе, меж двух калин,
Сохнет на ветерке, машет тебе, прощается
Стая рубах, бела, как лебединый клин.
Через двенадцать вёрст грохнет и покорёжится,
Вспыхнет и разведёт в стороны адский мост...
Бедный мой адъютант, вон она, эта рощица,
Вон она, твоя смерть — через двенадцать вёрст.
Не поднимай чела от золотого вымысла.
Весел Дюма-отец, фронда во всём права.
Рельсы ещё гудят, стираное — не высохло,
Плещутся на ветру белые рукава.
..^..









*  *  *
               на юг, на юг, где ангел сломал весло,
              где кто-то на небе пишет, а я читаю слова,
              на юг, где станет, как раньше, мне весело,
              возьмите меня, я стала совсем слаба.

              от этой зимы ледяной возьмите, купите сластей,
              какой-нибудь хоть леденец, я в желаньях вполне скромна,
              петушок на палочке, простенько, без затей,
              возьмите меня на юг, там всегда весна.

              я не стану просить невозможного, поцелуев в меду,
              вкус миндальный, медальный профиль, стальной живот,
              я постою в сторонке, попросите - отойду,
              заболит - подую, до севера заживет.

              на юг, моя радость, лечить надоевший кашель
              атласной кожей, сиропом мятным и манной кашей,
              где на небе пишут, что всех нас любят весьма,
              где всегда весна. 
..^..











*  *  *
дорогой дед мороз, у меня оскудели мечты.
от бесплодных хождений по кручам скрутило колени.
где-то там на оленях, волках, самолетах проносишься ты,
где-то тут я стою - надо мной пролетают олени.

дорогой дед мороз, ты не мог бы закрыть на замок
все ночные кошмары, всех чудищ, живущих в чулане?
в эти наши края не везут золоченые сани.
мой спаситель-бубенчик устал сторожить и замолк.

дорогой дед мороз, погоди, я хочу объяснить!..
я боюсь, я не верю в подарок, что кем-то обещан.
надо мной самолетного следа лохматая нить.
и бубенчик, бубенчик...
..^..











*  *  *
Если слово “любовь” не вонзается пчелкою жалящей,
Если больше не плачешь большими слезами, не жалуешься,
Если славы вкусила и сладости Божьего мякиша
В темно-алом вине, - увернись от летящего мячика,
Прокричи: “Не игрок!” - проглотив клокотание суффикса,
И беги через двор, сквозь белье, что на солнышке сушится,
Вдоль заборов, старух, каравана сараев, поленницы:
Кто захочет догнать - за тобой побежит, не поленится.
Пролети через детское, плоское, мокрое, яркое -
И очнись в этом городе под воробьиною аркою,
Между двух сумасшедших в потрепанном чем-то, залатанном...
Почему ты заплакала?
Это вовсе не грустно, и здесь ничего не потеряно,
Это только царапина, ветка шиповника, терние,
Безобидная черточка нового ясного облика,
Мимолетная летняя тень предвечернего облака.
Если даже, допустим, слегка кровоточит, и пальчики
Этим розовым, красным, малиновым соком запачканы, -
Это значит всего лишь, что живо создание Божие,
На траву не похожее и на цветы не похожее.
Это значит, Психея, что вновь в оболочке божественной,
Не в лягушечьей шкурке, а в розовой кожице женственной,
Обреченной любить и рожать, ты учиться обязана
Новым складочкам губ, и походке весенней, и бязевым
Простыням, на которых любовь. И слезам. И величию,
Что в придачу дано незнакомому прежде обличию.
Вновь Марией евангельской, наголо в гетто остриженной,
Ты свыкаешься с островом, городом, каменной хижиной,
Носишь имя Марина, как вечера отблеск малиновый,
Как молельного дома страдальческий свет стеариновый,
Примеряешь одежки, и воспоминанья, и почерк,
Коммунальное детство, и март, заострившихся почек
Набуханье, и дрожь, и сияющий, жалящий
Неотступной поэзии свет, и пожар, и пожарище...
Две заплаты на платье залетной Психеи-скиталицы
Нарисуй второпях и с размаху сотри - не считается!
Побывай во Флоренции, сыну купи эскимо,
В середине сеанса беспечно сбеги из кино,
И попробуй малину с лотка, пусть малиновый сок
С тонких пальцев, смахнувших пчелу, попадет на висок,
И напомнит, напомнит, напомнит... и нежная странница
Никому не достанется. И ничему не достанется.
..^..











*  *  *
Брат ли Ромулу, Рему ли брат,
Оглянись на оставленный остров,
Где свежо, голосисто и остро,
Ни пожарищ пока, ни утрат.

Где малиновка вязнет в кусте,
В исступленной свистя слепоте,
И ни жертвы пока, ни убийцы,
И волчата еще в животе.

Где, не зная еще ничего,
Спит весталка в усладе истомы,
Где пока не придумало, кто мы
Синеглазое божество.

Где танцует пчела на летке,
Лето царствует в каждом глотке,
И птенцы, как птенцы, желтороты,
И рубахи в грудном молоке.

Там - пока не в тебя, не в меня -
Пролетают шмелиные пули,
В золотом ожиданье, в июле,
В синеве утомленного дня.

Там воркует и дремлет родня
За вечерним обрядом огня,
Поднимаются к августу реки,
Натяжением лунным звеня.

Или это мерещится мне?
Или чудится, блазнится, снится?
Два волчонка во чреве волчицы -
Два пятна на громадной луне.

У которого знак меж бровей?
Кто правее из них, кто левей?
И волчица зовет на латыни
Незнакомых своих сыновей.

Заслонясь Палатинским холмом,
Брат мой волк, оглянись же во гневе -
Слепота, немота, как во чреве
В темноте между волком и львом.

Не страшись темноты, люпус эст,
Волк не выдаст, собака не съест.
В балаган сквозь дырявую шкуру
Задувает меж ребер норд-вест.

И бог весть у какого огня
Брат мой Ромул не слышит меня,
Остановлен небесною пулей
На закате июльского дня.

И по ком завывать, и кому,
Брат мой Каин, стареть одному?
Глянь, по Тибру слезой колыбельной
Уплывает корзинка во тьму..
..^..







*  *  *
Почему имя Ева созвучно со словом Evil?
Кто ты, женщина, родившая маленьких скачущих обезьян?
Кто генетический код обезьяний вывел,
Лукаво вписав в него насмешливый золотой изъян?
Закавыка, родинка, отметина Зверя,
Оболочка соблазна, поющего о своем, -
Кто там, кто там сидит, никому не веря,
Радостно рот разиня, как псих с ружьем?
А это мы, это я, ничтожная, - здравствуй, Боже,
Детдомовские ублюдки, хранилище злых чудес,
С именем Евы во рту, с надписями на коже, -
«Не забуду мать родную», - и с кнопочками вот здесь:
Две для запуска, одна для выпуска, ходячие мины плохой игры,
Тыц, - и усмешка выползла, извиваясь, и поползла с горы.
Тыц, - говорю Тебе, Твои усилия по спасению нашему обречены,
Обезьяна корчится от бессилия, пытаясь увидеть, что там, на той стороне Луны.
Господи, в обезьяне скрюченный ангел забился в угол и плачет,
Топорщит мокрые перья, Божье зернышко прячет,
Мать родная, тебя немножко простили, разрешили зернышко потихоньку нести,
Оно пульсирует горестно и говорит «прости!..»,
И это единственное, что сегодня что-нибудь значит.
..^..






*  *  *
Ах, здравствуй, Дарвин, ученый-ас -
Ты догадался про всё, про нас:
Из чьей мы спермы, из чьих мы жил,
Кто был тот первый, кто всех нас слил.

Царь обезьяний, слепивший прах
Во славу знаний, теперь - в отцах,
Пасет народы, жирует всласть,
А мы уроды, и нам пропасть.

Поздняк метаться, мой бедный брат,
Пожалте на танцы в ад.

Но тот, отчаянный, примерив плоть,
Против теченья пытался плыть.
Да против крови - куда? Ни-ни.
И мы сказали: распни!

Небесный кровельщик, где же Ты?
У нас у всех на груди кресты.
Но если крест тяжелей плиты
Могильной, - при чем тут Ты?

Не я ль, поверив в любовь Твою,
Как чудо в перьях, стою-пою?
Но Дарвин, прыток, учен и лыс
Мне горлышко перегрыз.

Скажи, прогрессор, куды же бечь,
Когда по чреслам гуляет бич?
Неужто тятенька так сечет,
Чтоб выбить из тела плод?

Мы грязно жили, прости, прости,
Мы заслужили свои кресты,
И наши дети не лучше нас -
Кирдык всей планете, Спас.

Ну, петь отняли - не всем же петь,
Но, Боже, я ли целую плеть?
Стоим и ропщем в одном строю -
И я средь прочих стою.

А Он всё шепчет, пытаясь встать:
"Я ночью приду, как тать..."
..^..















*  *  *
Бездомные в парках разводят костры
И спят на газетах, подмоченных пивом.
Мне мир обещал, что он будет красивым,
Как белые гольфики младшей сестры...

Ступай по камням через мелкую речку
На первую встречу с холодной водой.
Твой мир, увлекавший тебя ерундой,
Похож на горелую гречку.

Эгей, воробей, воробья, воробью!
Не твой ли тут мальчик за стаями бегал?..
Я красное море таблеткой запью — 
И черное море покажется белым.

Налей молока в толстобокий бокал
И пей по утрам, совершая пробежки,
В том парке, где, счастлив, как сон Белоснежки,
Бездомный бездонное пиво лакал.
..^..












*  *  *
Ребёнок в матроске, на лбу — горделивое «Витязь»,
Зачем вы мне снитесь?
По берегу моря, по кромке, по краю, где крабы,
Я тихо следы оставляю, прошедшее скомкав.
Здесь время и место вполне безразличны, хотя бы
И выдумал кто-то такой календарь или компас.
На этом песке те же чайки, что в самом начале
Ещё не написанной книги, как дети, кричали.
Но вы, лейтенант с улетающим взглядом поэта, —
Зачем вы мне, Отто?
Меня не пугает к ногам подступившая бездна,
Гораздо страшнее провальная синь между тучек.
Я прутиком имя черчу на песке бесполезно —
И чёрный, как прутик, из пены кивает поручик.
Зачем Тебе, Боже, кормить нас, пустых недоносков,
Не знающих броду, не помнящих выхода к дому?
За нами лишь барышни в шляпках и дети в матросках —
Как кто-то сказал, не умея сказать по-другому.
Ну, что вы так смотрите, ангелы, божьи сироты?
Иду, наступаю на краешек мокрого шара,
Который по-прежнему вертится, и обороты 
Всё той же длины — беззаботного детского шага.
И каждый мой след, год за годом, зима за зимою —
Смывается в море.
..^..















*  *  *
Он перелистывает меня, пролистывает, откладывает на потом.
У него дела, календарь вперед на тысячу лет забит.
Я говорю себе: забудь, — дурью маясь, как животом,
Я многое говорю себе, — напоминаю, чтоб не забыть.
Я напоминаю себе животное, живущее в темноте,
Болеющее от холода, блюющее от жары,
Я напоминаю себе, что не бывает такой игры,
В которой правила справедливы в своей простоте.
Вот возьмем, например, те же прятки: 
Все разбегаются, только сверкают пятки,
А я одна стою посреди двора —
Ду-ра.
Или возьмем, например, кино — хлопушка, мотор, итак...
Я оборачиваюсь по команде, но молчу, молчу.
Не потому, что я разговаривать не хочу, 
А потому, что всё понятно и так.
А мне кричат: давай, говори, ведь это игра, игра.
Но я молчу, потому что ду-ра.
Или, наоборот, — давайте представим наоборот:
Мне кричат: замолчи, закрой, наконец, свой рот!..
Но я говорю, говорю, потому что в груди дыра.
Ду-ра.
И вот я сижу и пишу в потрепанную тетрадь
Правила, по которым согласна буду играть:
Чтобы всегда весна от Курил до Анд,
Или, по крайней мере, осень — золото, серебро.
И в конце обязательно хэппи-энд
И всепобеждающее добро.
Он перелистывает, пролистывает, как просроченные счета.
Господи, — говорит, — ты еще глупей, чем я думал.
Ну и ладно, мне всё равно, пусть я дура.
Главное — ты прочитал.
-- 
2003
..^..















*  *  *
Вот царевна — бледна и зарёванна:
Больно обувь хрустальная жмёт.
А чего ж ты хотела, царевна,
Коль сапожник — халтурщик и жмот?

Ах, тесны!.. Хоть удачны под платье,
Среди бала немеет нога.
Не насмешка, скорее — проклятье
Пресловутые два сапога.

...Погоди-ка! А что это в зале
На гостях ни шелков, ни парчи?
И зачем тебя под руки взяли,
Улыбаясь, твои палачи?

Не дрожи, Маргарита Петровна,
Или как тебя там, — но не суть.
Просто стой по возможности ровно,
Вон и чашу, как видишь, несут.

Сандрильона — чернавка, а ты-то
Не такая, ты знаешь сама!
И твои башмаки, Маргарита,
Не хрусталь — попрочнее весьма.

Да, железные — чтоб не взлетела.
Тяжелы — чтобы свет не увлёк.
Ты-то думала, ты — Синдерелла?
Ты-то думала, ты — мотылёк?..

Ну, гордись: ты не эта деревня 
В блеске глаз и заёмной парчи.
Хватит хлопать глазами, царевна.
Пей. Колено подставь. Замолчи.
..^..















*  *  *
Мы в разных странах выбираем — странных,
Предсказанных, допустим, вещим сном,
Строкой какой-то, памятью о ранах
Пленительных, погодой за окном,

Случайной фразы смыслом потаенным
(Придуманным, конечно), цветом глаз,
Кофейной гущей — тьфу — вином, Вийоном,
«Я Вас люблю, я думаю о Вас», —

Особенно… Нам в этом равных нету.
Вернись в Сорренто, в Денмарк, в Неверленд,
Душа моя, и, следуя сонету,
Добавь на майском древе роз и лент…

И всех нежней окажутся как раз
Две куклы: Гильденштерн и Розенкранц.
..^..







*  *  *
1
Затворница, светла твоя темница
В краю, где "тиха вода бжеги рве",
Где у царя свила гнездо синица
На голове,
Где рыцари твои в холодных латах
Уснули. Не о том ли я повем,
Что времена замкнули их, крылатых,
В гранит поэм,
Что тонким пальцам зябко без лобзанья,
Что Одра спит, храня сребро колец,
Что вечно настигает наказанье
Не там, не тех, не в срок,
И, наконец, -
Что, может быть, она звалась Татьяной
И Анной... Но не здесь, в чужих лесах,
А там, вдали - синицей безымянной,
Запутавшейся в каменных власах.

2
Тону, как рыба в глубине морей,
В словах и мыслях, заключенных в чувства.
Люблю тебя, дитя мое, анчутка,
Предательница радости моей.

Не горбись, и плавней, душа, плавней!
Не замирай, твой выход - там, направо.
Твоя весна - какому богу слава? -
Уже сует соцветья меж камней.

И суета, и ты - вдоль суеты,
Вдоль воробьиной прелести окраин, -
Бесхозна, потому что твой хозяин
Давно забыл, как выглядят цветы.

Держи удар с обидной стороны
И отражай движенье небосвода,
Как зеркало, в котором "гремя вода"
Внезапно начинается с весны.

Скользи навстречу, уклоняясь вдаль,
Чтоб глаз твоих пленительный миндаль
В чужих глазах пророс неумолимо.
Не комкай снов, целуя врущий рот,
Произноси слова наоборот,
Мое дитя, малиновка, малина.

Молилась ли ты на ночь? Там, вдали,
Причаливают к нeбу журавли,
Вернувшись из тропического рая.
Моя душа тобой уязвлена:
Ты говорить умеешь, а она
Молчит, в твоих миндалинах сгорая.
..^..








*  *  *
Когда подавишься косностью
Собственного языка
И в горле застрянет костью
Проглоченное "вознес" -

Не думай о тех, кто движутся
Наискось - в ооблака -
Клином, беззвучно тающим
В воздухе, как во сне.

Ах, этот клин, острящийся
В облаке и в груди,
На острие нанизывающий
Гроздья - сердец!..

Видишь, с улыбкой праздничной
Кто это впереди?
Там, впереди, со звездой в груди -
Мой молодой отец.

Они летят, отнесённые
на вытянутость руки
Божьей, держа равнение
От счастья утратив речь,

И крики их неразборчивы,
Но радостны и легки,
Звенящие обещанием
Каких-то грядущих встреч.

И воздух за ними движется,
Холодный и голубой,
Пронизанный электричеством,
Светящийся все ильней, -

И, дрожа и фосфоресцируя,
Я опять говорю с тобой
Посреди грозового праздника
И огней.
..^..










*  *  *
Слова за словами низались на нить,
зима выражалась невнятно, 
Когда мне пытались в стихах объяснить, 
Что март не вернется обратно, 
Что он улетел-усвистел, утонул,
Сбежал, невзирая на жалость.
Но ослик, стирая копыта, тянул
Повозку, и жизнь продолжалась.
Она мне язвительно пела впотьмах,
Когда я глаза закрывала,
Мол, здравствуйте, - ох!  До свидания, - ах!..
Мол, было, конечно, но мало.
Мол, было да сплыло, дорога крива,
И ветер в лицо, а не в спину,
И руки запрятал Пьеро в рукава -
Чтоб не обнимать Коломбину...
А я-то глаза проглядела давно:
Не ты ли впотьмах постучался в окно,
И в этой мучительной яви
Тебе не открыла не я ли?..
..^..

всё в исп.  В. Луцкера