для тех, кто слушает стихи Юлия Драбкина:

*  *  *
Ну что ж, давай играть в молчанку, ты ведь и так давно молчишь. 
Мне неуютно наизнанку и холодно, и голо. Слышь, 
остаток от полфунта лиха приберегая на потом, 
дай выдохнуть, чтоб ночью тихо уйти (с надломанным хребтом )
куда-нибудь, не зная брода, чтоб только не на коновязь
попасться. Лунная рапсода чтоб не глушила, а лилась,
чтоб, как в конце плохого фильма, вдруг чья-то грубая рука - 
за шкирку, лбом, о правду, сильно, врубая в смысл, а пока 
еще пожить, стеною литер оберегая естество, 
махнуть на все – и к брату, в Питер, и там поплакать у него,
нести, что впору застрелиться, не быть язвительной и злой, 
не ныть, как это много - тридцать, а обдирать - за слоем слой – 
все лишнее, как удается, трудов не умеряя прыть 
(веревочка-то вьется, вьется, а кончику, поди, не быть...);
доверить всю клавиатуре неугомонных пальцев дрожь, 
рубаху рвать, что, мол, в натуре, меня так просто не возьмешь,
что каждому дано по вере и будет счастлив, кто смирён,
что Бог совсем не злонамерен, а просто очень изощрен;
метаться, трепыхаясь птичкой у чувства в сдавленной горсти,
платить натурой, безналичкой, и не проспать, не пропустить,
как ночь, своей рукой упругой по небу выведя вердикт, 
на крике с длительной потугой меня под утро возродит.
..^..   




*  *  *

Господь случайно, извинясь,
Создав для всех свои пределы,
Заправил грубую меня
В девичье худенькое тело.
Но я не газ, я не эфир – 
Торчат мои углы наружу
Из безобразных внешних дыр.
Кому такой уродец нужен?
Истерся старый кокон мой,
Все жду, когда подарят новый...
Как гром, звонок из мастерской:
«Простите, ваше – не готово».
..^..






*  *  *

Ты так здоров, что смертельно болен,
Так пуст, что муторно натощак,
Не прилагателен, не глаголен, 
Лишь существителен кое-как.
В твоем тоскливом, смиренном блюзе
Давно ни страсти, ни куража;
Когда-то в прошлом – вполне союзен,
Теперь – союзам не подлежащ;
Артикулярен, весьма наречен
Под виски, бренди или портвейн,
Но междометен при каждой встрече,
Грозящей шумом по змейкам вен.
Когда частичен в вопросах чести -
Вполне числительно наделён,
(Хоть обстоятельно-неуместен
В толпе грошово-хмельных гулён),
Но с ними весел, карикатурен,
Так просто – «veni, vidi, раздень»,
Не объясняя, что это – Пурим,
А Йом Кипур – это каждый день...
И - непричастен к своей подмене -
Так в этой правде укоренён,
Что безвозвратно местоименен
И мне так сложно-не-подчинен.
..^..










*  *  *

Это утро (совсем не туманное)
Ускользнуло от взгляда Верховного.
Я бреду по нему полупьяная
От угара любви бездуховного.
Скачут мысли небогоугодные,
Ловко вяжут узоры несвязные,
Подчиняясь уже не холодному,
Но пока еще все-таки разуму.
Убегает змеиными рельсами
Длинный хвост уходящего поезда,
Мне в вагоне его отогреться бы -
Не смогу, засосало до пояса...
Дышат страсти в затылок испуганный,
Им легко без упряжки и стремени,
Накрывают своими подпругами
Неожиданно, заблаговременно
В тесных рамках не-одиночества
Задыхаюсь от бега неровного.
Нестерпимо прокашляться хочется
От угара любви бездуховного. 
..^..










*  *  *

Лоскуточный улыбчивый гаер,
Пересмешник, позёр, лицедей,
Словно скульптор, стругает, стругает
Застарелые боли людей,
Очищает изящно и просто
Все, что было покрыто жнивьем.
Арлекин с театральных подмостков,
Прогорев,  не уходит живьем -
Для божественных пивоварен
Не годится паленая рожь,
Этот мир хорошо распиарен,
Хоть, по правде, не так уж хорош...
Лишь душа – невидимка, подстрочник -
Продолжает  бессмысленный вист:
Он у смерти пока что не срочник,
Но у жизни - уже резервист.
..^..








*  *  *

Теменем к небу тянуться, глаза прикрыв,
Стать невесомей, радостней и бездонней,
Выкричать, выстонать, выплакаться - в надрыв,
Спрятаться в лодочке теплой твоих ладоней –
Невероятно. Правильней было бы
Снова родиться, не зная, что в этом млечном
Издали звезды заманчивы и голубы,
А в приближении - жёлты, 
                       шестиконечны...
..^..










 ОСТРОВ

 1
 Натянулась душа, изведясь постоянным немым самосудом;
 Перекрыли случайную связь сообщавшимся раньше сосудам;
 Айболита свезли в Лимпопо сотворять непременное благо,
 Ну а я на прием. Апропо - подлечил меня док Проживаго.
 Разбросал по кушетке таро: медицина сегодня обманна.
 Рейс на остров чудес Геморро есть в любые дожди и туманы.
 Мне подарен счастливый билет по рецепту добрейшего дока;
 Он с улыбкой шепнул мне вослед:
 «Там не будет тебе одиноко...»

 2
 О, прекрасные эти края рассыпного осеннего злата!
 Миллионы таких же, как я, в одинаковых серых халатах
 По тенистым аллеям скользят неспеша, капюшоны внакидку.
 Никому за калитку нельзя, да и незачем нам за калитку...
 Дивный воздух дает аппетит, от депрессии лечит мелиса,
 Наш культмассовый сектор не спит: каждый день поминутно расписан.
 В понедельник – мотыга и плуг, а по средам – бумага и краски;
 Обязательно в спектре услуг на ночь сера для полной острастки,
 Чтобы стал ты безмолвен и снул, как близняшка египетских мумий,
 Чтоб измученный мозг отдохнул от постылых геморрораздумий.

 3
 Вечерело, но было тепло, задремало над морем светило.
 Как-то разом с души отлегло, отпустило меня, отпустило...
 Ни беды, ни любви, ни войны, никаких философских теорий,
 На страданья и чувство вины объявили геморрораторий.
 Мне спокойно, легко, хорошо;  занавеску полощет в оконце.
 Так приятно лежать нагишом под закатным оранжевым солнцем,
 Если ты вещество, монолит, благовонное чистое тело.
 У меня ничего не болит, как давно ничего не болело.
 Замыкается плотным кольцом этой жизни горящая кромка.
 Я лежу в поднебесье лицом 
 и меня отпевают негромко 
..^..









*  *  *

Вечер вздохнет, занеможет и свалится где-то от дома шагах в десяти. 
Что ему скипетр, что ему палица, если приходится только ползти? 
Брюхом цепляет дневные зазубрины, выколи глаз – так в округе темно, 
камни разбросаны, стекла не убраны: рвут проржавевшее тонкое дно. Так 
же и люди по грязным проталинам рыщут плашмя, словно опытный тать: 
плюс положения горизонтального в том, что на грабли возможно не стать. 
Я проползу по проложенной вечером тропке усталою дамой без пик, 
обезоруженно, очеловеченно: значит, еще не тупик, не тупик, только 
предвестник ужасного холода, первый заметный тревожный симптом, это 
пока еще зелено-молодо, самые ягодки будут потом. Так что остри, не 
пеняй и не жалуйся, тару пустую считай на столе. Что? Срисовать? Да 
конечно, пожалуйста! Сколько угодно, милейший Рабле... Без 
многозначности, без многоточия самой веселой меня напиши, не выдавай, 
что увидел воочию то, что зияет на месте души; не вызывай осложнение 
вируса зря-из-шинели-высовывать-нос: из дураков для скорейшего выноса 
первые те, кто всегда наизнос; не торопи, воплощая пророчества; где-то 
же спрятан и мой кладенец, дай поискать, мне сдаваться не хочется, это 
еще не конец, не конец. Жизни подобное будь, промедление. 
Депрессировщик, сворачивай кнут. 

Вместо незримого жалкого тления, Господи, пару счастливых минут... 
Господи, несколько слов, выдыхаемых сбивчивым шепотом в парном бреду... 
Множится сумма из двух неслагаемых только на ноль, стало быть, не дожду... 
Время предаст неприкаинно-авельно, боль и безверие все перетрут.

P.S.
Я понимаю тебя слишком правильно -
это и есть тупиковый маршрут.                       
..^..

















Борису Рыжему

                                      1

                         Не из белых полос коленкора 
                         да лощеного хруста страниц – 
                         из невыспанных черных глазниц 
                         и, как водится, всякого сора,
                         позабытых костров у воды, 
                         полупьяных бесед до рассвета:
                         состоит мирозданье поэта 
                         из предчувствия общей беды.
                         Как негромкая флейта факира 
                         за собой увлекает змею,
                         бесприютную правду твою 
                         поведет многоцветие мира.
                         Жизнью все обустроено ловко. 
                         В диспропорции знаний и лет
                         чуда ждешь, непутевый поэт? 
                         Черта с два. 
                         Вот тебе табурет, 
                         вбитый намертво крюк и веревка.

                                      2

                         Пробежала минута - и нет ее. 
                         Благодарный задумчивый зал
                         возвращает поэту "монетою" 
                         то, что он не хотел, но сказал.
                         Он молчит, глуповатый и розовый 
                         от стыда за публичный обряд,
                         и вокруг душегреющей прозою 
                         что-то доброе все говорят.
                         А ему все неймется, не можется, 
                         щерит желтый оскал западня:
                         разрывается тонкая кожица 
                         неспокойного шумного дня,
                         и, поддавшись неведомой истине, 
                         в самый пик своего торжества
                         он встает, улыбается искренне 
                         и уходит, 
                         минуя слова.
..^..





*  *  *

А это неминуемо, смотри: сначала - по сюжету – будет слово, неловкое топтанье у двери; влюбленные, 
бездумно, безголово, мы вышагаем город от и до, охваченные общей лихорадкой, не оставляя за собой 
следов, сбегая от родителей украдкой. А будет все по плану, расскажи, какие там у нас большие планы, 
про звательные замуж падежи, про скромный быт шута и несмеяны, про бесконечность будущих ночей 
и наш с тобой счастливый, редкий случай, про то, что я ничья и ты ничей, про то, что так, 
наверно, даже лучше...

А дальше? Дальше утро. В цвете беж покажет время облик обезьяний, и вот уже виднеется рубеж, где боль 
и неизбежность расстояний. А мы с тобой на этом рубеже случайно разминемся на перроне.

И я не та, и нет тебя уже, и я не знаю, где ты похоронен... Но там, в моем далеком далеке, в простран-
стве нестерпимо глупых сплетен, где трескается наледь на реке и ничего не слышали о Лете, неделя до 
скончания зимы, до взрослости – четыре с лишним века, обшарпанный подъезд, и ты, и мы, два маленьких 
счастливых человека; и столько слов, и все слова - не те, болтливых не пускают в эмпиреи. И мы молчим, уткнувшись в темноте замерзшими носами в батарею. 
..^..



*  *  *

Многорукая ночь-каракатица открывает невидимый шлюз,
с крыши ливень по катетам катится, размывая земной сухогруз.
Я смотрю из окна, словно с палубы, за спиной благодать и уют,
я, наверно, отсюда пропала бы, да надолго - долги не дают.
Хорошо убегать незамеченной, захватив только пса-Паспарту...
Норовят дождевые картечины пробуравить насквозь темноту.
Я ждала тебя, дождь-испытатель, но мы теперь до рассвета вдвоем,
заполняй, поскорее желательно, предоставленный мною объем.
В лужи теплые сыплется кольчато, заживляя на почве рубцы,
словно где-то звенят колокольчики, расправляя свои бубенцы.
Одиночество – дело десятое, как давно я его не боюсь...
Лишь с дождем, на поруки не взятая, заключаю внебрачный союз.
И поклясться готова на Торе я, развлекавшая дождь до зари,
что продажную девку-историю смыло в море без четверти три.
Потому-то, запутавшись с датами и не помня из них ни одной,
не приехал за нами, поддатыми, некто важный по имени Ной,
потому и не видно давно его... Из трубы над избушкою - дым,
там жена постаревшая Ноева вяжет шапочки детям седым...
Просто дождь. Просто осень зарубкою прямиком попадает под дых
как последняя истина хрупкая при отсутствии истин других.
..^..






*  *  *

Нам по жребию выпал удел декабря:
замыкать, заметать, хорохориться зря,
проноситься как вихрь, успевая везде,
застывать ледяною корой на воде,
рассыпаться, как сыплется снег-купорос,
босиком из похмелья ступать на мороз.

Нам по жребию выдан счастливый билет:
потакать скоростному течению лет,
подставляться легко под свистящую плеть,
ради редких минут живота не жалеть,
находиться задаром, точнее, взаймы
на пиру Валтасара во время чумы.

Нам всегда достается такая тюрьма,
что дай бог не сойти в «одиночке» с ума,
что гадай-не гадай по дрожащей руке -
все равно пропадать от любви вдалеке.
Говоришь, это всё перебродит внутри?
Я не верю… Но ты говори, говори…

Нам в смешеньи религий, в скрещеньи эпох
освещает дорогу слияние трех:
эта желтая звездочка – символ беды,
эта радость от елочной красной звезды,
эта в небе звезда, что сгорит до зари -
так обычно кончаются все декабри…
..^..







*  *  *

Послушай, как слушают шепот придворных старух,
как доктор - болящее сердце чувствительным ухом,
а там, за грудиной, душа превращается в дух,
покружится днем и к полуночи падает духом.

Смотри, что написано вязью за красной чертой
тебе на полях пожелтевшей с годами тетради,
вдохни этот воздух и молча минуту постой,
с улыбкой, как будто моряк при последнем параде.

Попробуй на вкус: эта жизнь - удивительный яд,
должна быть мучительно сладкой и крепкой отрава.
Но там, вдалеке, маяки для чего-то горят,
и занят Харон не тобой, и пуста переправа,

пока ты на ощупь, в некнижный попав переплет,
найдешь то, единственно верное, нужное слово,
что вслух не сказать. И – не высказан - мир оживет,
как азбука Брайля под видящим пальцем слепого.
..^..








*  *  *

Расскажи, для чего этот солнечный свет,
притаившийся утром у форточки,
эти капельки влаги в душистой траве,
что видны, если сядешь на корточки,
эта радость от странных случившихся встреч,
что причудливым временем сломана,
эта наша с тобой иностранная речь
в многозвучьи восточного гомона,
этот шум бесприютных чужих площадей,
заглушающий наши баталии?
Для чего новоявленный год-лицедей
прикрывается маскою Талии?
Расскажи, может, я и поверю в слова -
ведь зачем-то даны им значения...
Для чего эта память больная жива,
если нет от нее излечения,
этот мир, превращающий нас в палачей,
не способных к решенью задач иных,
этот шепот горячечных долгих ночей,
не тебе и не мне предназначенных?
..^..





*  *  *

Уходя уходи, все свое забирая с собой,
отложи ненадолго дурацкую маску героя:
иногда чтобы выиграть последний решающий бой,
лучше просто исчезнуть, совсем отказавшись от боя.

Где трагедия, где буффонада, а где водевиль,
не понять в переменчивом ритме дрожащего пульса;
от любви до любви бездорожье на тысячи миль -
из ушедших по этой тропе ни один не вернулся.

По расхлябистой почве в безлюдье уводят следы,
в те края, над которыми нет человеческой власти;
в этом мире, большом и несказочном, столько беды,
что ее никакое количество счастья не застит.

Колокольчик звенит – угасающий звук бытия,
справедливости нет и не будет в его теореме;
это где-то вдали исчезает карета моя,
запряженная тройкой: судьба, одиночество, время.
..^..









*  *  *

Грязный, худой и небритый, в руке папироса,
нагло раскинувшись в теле, еще молодом,
бес под ребром поселился без всякого спроса -
так обживает бродяга пустующий дом.
Тесно ему, причиняет мне адскую боль, но
как-то терплю и веселые песни пою,
словно в театре играя, смеюсь подневольно –
бес на себя примеряет улыбку мою.
Что тебе надо, зачем мелководную душу
рвешь мне, до дна опуская безжалостный трал?
Я ведь назло продержусь, я не сдамся, не струшу -
черт бы тебя самого поскорее побрал.
Впрочем, немного терпенья к пониженным в ранге,
к сосланным вниз навсегда из божественных сфер...

Что же мне делать с тобой, провинившийся ангел,
мой персональный попутчик, земной люцифер?
Бес ты мой, бес... Мы с тобой гордецы, потому-то
связаны крепким узлом за спиной рукава,
так уж и будет, пока не наступит минута,
та, для которой напрасны любые слова.
Где-то на улице Шенкин спускаюсь под землю,
там, говорили (соврали), проходит метро.
Стуку бегущего сердца испуганно внемлю;
бес, вырываясь наружу, ломает ребро.
..^..












К***

Это дверь в никуда, из которой, на ржавой трубе
отсидевшая честно от срока лишь первую треть и
завершившая трудный побег возвращеньем к себе
(но держа от нормальных людей эту новость в секрете),
сумасшедшая А, никого по дороге не встретив,
исключительно быстро приходит в конечную Б.

Этот звук на язык не похож - эсперанто, арго,
но как только на нём извлекает слова Говорящий,
исчезает под гладью воды, не оставив кругов,
утопает мой черный, заполненный памятью, ящик.
У грядущего вкус несравнимо дороже и слаще,
только он, Говорящий, не хочет со мною торгов...

Это время шагнуло назад, обернувшись весной –
иногда даже смена сезонов бывает вне плана;
и такой обозначился наново ход временной,
при котором в семейном раскладе не будет изъяна,
то есть: дед еще жив, и родители молоды-пьяны
и еще... и уже... никогда не беременны мной.

Это я в самом центре Нигде, в лабиринте планет
все никак не пойму, на какую же, собственно, надо...
Но стреляет на землю заряженный мной фальконет:
как всегда происходит в периоды полураспада,
я свинцовым ядром за тобой возвращаюсь из ада -
не при нас будет сказано - ада, которого нет.
..^..










*  *  *

На дороге с асфальтовой кожей развилка морщин -
возрастная примета в лице городских подворотен,
тупиковая ветка пути, что - ропщи не ропщи -
а всегда, несмотря на извилистость, бесповоротен.

Здесь куда ни пойдешь – под ногами опять Тель-Авив,
разновкусица стилей, цветисто-барочные люди…
Убедить бы себя хоть немного, душой покривив,
что стерпелось-слюбилось давно, что другого не будет,

что однажды внезапно почувствуешь, словно во сне,
как внутри разлилась незнакомая ранее нега;
только сны по прошествии ночи напрасны, зане
не допросишься теплой зимой даже горсточки снега.

Потому, игнорируя сетку наземных шоссе,
по ступеням Иакова лучше до неба добраться,
подкрутить небольшую деталь в часовом колесе,
ускоряя цепочку намеченных реинкарнаций.

И в минуту «ноль-ноль», где кончается прожитый день,
где на миг замирает растерянных звезд эскадрилья,
на развилку дорожных морщин одинокая тень
упадет, прижимая к спине онемевшие крылья.
..^..



















*  *  *

Легко подняв ночные якоря,
всплыла на небо новая заря
и марево, и облачная пена.
Заметив эту розовую высь,
из точки А всем тельцем подались  
два мотылька на свет одновременно.

Тогда же, пробираясь наугад,
девчонка тихо выскользнула в сад
в заляпанном передничке в полоску,
себе под нос мурлыча ерунду,
из пункта Б пошла на поводу 
неясного глухого отголоска.

Не зная, прилетят куда, пока
летели два веселых мотылька,
не задаваясь каверзным вопросом,
а им навстречу шла, но вдалеке,
с сачком, зажатым в маленькой руке, 
с веснушками на личике курносом

та самая,  последняя в судьбе,
что и ко мне  идет из пункта Б,
нечесаная, чуждая престижу.
А новый день рвет солнце на клочки,
и я иду по солнцу, сняв очки,
и кто там вдалеке – без них не вижу…  
..^..





















*  *  *

Медноногий сентябрь в полинялом костюмчике твидовом
прислонился к земле, подпоясанный лентой дождя,
истекающий век наступившему дню позавидовал 
и пути отходные поджёг за собой, уходя.
Видишь, тает земля, огневым поцелуем ужалена,
будто сходит с ума, над собою теряя контроль.
Это кто там смеется, играя лицом каторжанина?
Это чем притворившись, кривляется старая боль?
Узнаёшь эту горечь, в знакомое переодетую?
Это я еженощно к твоей прижимаюсь груди.
Видишь, тонкий веревочный мост перекинут над Летою?
По нему, под собою не глядя, на свет проходи.
Это время дискретно, а значит, и неиссякаемо,
это просто развилка, но нет у развилки дорог, 
эта странная осень, где нет ни Иуды, ни Каина,
только Бог, посмотри, только Бог.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера