для тех, кто слушает стихи Валерий Прокошин: (26.12.1959 - 17.02.2009)

* * * 
Заучив расписание вместе с разлукою,
Сяду в поезд, не ведая, что под Калугою
Вдруг нахлынет чужая, холодная древняя
Ностальгия по имени Анна Андреевна.
И воскреснут над умершим, мартовским снегом
Имена, обожженных Серебряным веком.
И почудится: время чужими страницами
Шелестит, словно ночь - перелетными птицами.

Поезд в прошлое мчится: история в панике,
Ностальгия всю ночь дребезжит в подстаканнике,
Кто-то долго стучит кулачком под колесами.
Возвращается классика страшными дозами.
И мелькают за окнами снова и снова - 
Переделкино, Внуково и Комарово...
Вновь судьба на ладони - рублевою решкою,
Девятнадцатый век смотрит вслед мне с усмешкою.

Мне казалось, что это виденье не кончится,
Даже в самом конце моего одиночества.
Но приходят другие - менять расписание
Там, где Осип с Иосифом ждут обрезания.
У пришедших, крещенных вчера Интернетом,
Ничего за душой, кроме юности нету.
Хоть в Москве, хоть в Париже... да хоть под Калугою
Всех заносит одной виртуальною вьюгою.
..^..   



        
* * * 
Это море в марте вкусней мартини. Чайки в раме неба и мы в картине,
 снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет, если солнце - в море, а рама -
 в саже. Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Море катит волны на берег адский, воскрешая жизнь, как считал
 Вернадский. Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий. Так бывает ранней весной обычно, если
 акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем, обжигая горло горячим чаем - 
с лунной долькой марта, под крики чаек.
О, как горько плачут земные птицы над любым кусочком небесной пиццы!
 Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были, только вы об этом забыли или… Нас еще
 при Чехове здесь убили.
Не кричи по-ихнему, что за глюки на краю отлива в краю разлуки.
 На фига нам нужен их шестирукий.
На хера нам русские отморозки. К нам летает дымом из папироски
 шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе, где-то рядом рай на змеином яде.
 Где я только не был, а вот в Гренаде…
..^.. 





ПОСВЯЩЕНИЯ - 13   Т.Б.

Москва - ненадежное русское место
Для жизни счастливой. И здесь, как известно,
Напрасны рыданья твои.
Но всё же, за горстью туркменского плова
О бедной Татьяне замолвите слово
Хоть вы, Алишер Навои.

Ворона, щегол, воробей и синица,
Любая другая нездешняя птица
Поют на родном языке.
А четверо гуру из Третьего Рима
Забыли, что совесть непереводима,
И лучше уйти налегке.

Ни книгой, которой названия нету,
Ни Рейном, впадающим медленно в Лету,
Ни хлебом из сталинской ржи.
Единственная среди тех, между прочим,
Кто лечь отказался на грязный подстрочник
В чужой азиатской глуши.

Февраль расплатился по липовой смете
В присутствии близких, при ангельском свете,
С бумажной иконкой в торце.
С двенадцати до половины второго
О бедной Татьяне замолвите слово,
Которое будет в конце.
..^..


Ю

Светает. Начнем одинокое плаванье вниз по реке под
 названием Ю - 
На запах кувшинок и лилий, на свист зимородка, на шум
 водопада, на юг. 
Я буду все время грести: с двух до трех, с четырех до пяти
 и с пяти до шести, 
Я буду тебе повторять: не грусти. Водопад
 отключается в восемь, прости. 
Вдоль правого берега, видишь, и левого берега,
 словно сквозь утренний сон - 
Крадущийся в зарослях тряпочный тигр, затаившийся в чаще
 бумажный дракон. 
Бамбуковый мальчик блеснет наготой, и пройдет по воде,
 снова станет водой. 
Наверное, в полдень начнет припекать, как всегда. Ты
 разденешься медленно до… 
Неважно. Я буду грести за двоих, за троих -
 по реке под названием Ю: 
Люблю, - вспоминать, говорить, бормотать, повторять,
 бредить и забывать, - не люблю. 
Глаза закрываю: две цапли на цыпочках мимо проходят
 и две стрекозы 
На ощупь за нами летят и летят… На щеке жгучий след
 от случайной слезы. 
Сквозняк воробьиный скользит вдоль спины, вдоль бедра,
 вдоль… Неважно. Фейерверки в душе. 
Бумажные змеи - зеленые, красные - дружно
 взлетают из-за камышей! 
Китайский фонарик мелькнул за деревьями пьяной луною.
 И я говорю: 
Какая большая, глубокая эта чужая река
 под названием Ю. 
Темнеет. Поет золотистый тростник. И бумажные змеи
 спускаются вниз. 
С востока на запад плывут облака по двенадцать юаней
 за штуку. За жизнь.
..^..












* * *
Приглядись: небо в ангельской, звездной наколке,
И прикольный немецкий мотив.
Вот и встретились мы возле праздничной елки,
Улыбайся в чужой объектив.

Новогодняя полночь Малевича - в кубе,
Поиграй, говорю, поиграй…
Смейся, сволочь, целуй по-военному в губы,
Говори про мистический рай.

На часах, посмотри, самый черный, нечетный
Час. И вечность почти не при чем.
Эта ночь, когда сводятся личные счеты
С тем, который за левым плечом.
..^..







Александру Кабанову

Над Киевом июль провис до самых окон,
Распахнутых, как в детстве: от буквы А до Я.
Гостиница шуршит, как гусеничный кокон,
И с улицы влетает postskriptum воробья.
И уходящий день безгрешнее младенца:
Пускай никто не вспомнит, никто не проклянёт.
Российский воробей хохляцкое коленце
Разбил в чужом краю на 5 последних нот. 


Я в Киеве мельком. А что здесь делать долго?
На сотовый Крещатик я больше не ходок.
Меж волком и собой, между собой и волком
Всю ночь сквозит предсмертный нездешний холодок.
Рассвет протёр стекло казённым полотенцем,
Я выдохнул полжизни прокуренным нутром.
Российский воробей хохляцкое коленце
Рассыпал за окном фамильным серебром. 
..^..



БУ 

Папа Карло, представляешь:
я могу по жизни брассом,
я уже умею басом
разговаривать с судьбой.
А Пьеро спит с режиссером
Карабасом-Барабасом,
но неудовлетворенный,
он хотел бы спать с тобой. 

Представляешь, па, Мальвина
пол сменила ради роли,
и теперь она как мачо,
но без сабли и коня.
А ведь мы с ней переспали
лунной ночью в чистом поле.
Помнишь, как она хотела
выйти замуж за меня? 

Понимаешь, папа Карло,
мы взрослеем то и дело
и от сказочных событий
хочешь – падай, хочешь – стой.
Даже наша кукла Барби,
Мама Мия, залетела.
Уверяет, что от графа
по фамилии Толстой. 

Папа Карло, папа Карло,
наш очаг зачах в натуре,
Артемона съел кореец,
черепаху слопал негр,
ключик где-то в Эмиратах,
кот с лисою на халтуре
в той стране, где много-много
дураков. И вечный снег. 

Что ты смотришь волчьим взглядом
на житейские изъяны?
С точки зрения абсурда
в этом тоже есть успех.
Папа Карло, понимаешь,
я давно не деревянный,
и моя национальность
типа липовый узбек. 
..^..











* * * 

Осторо... осторожнее, 
Не пролей впопыхах
Из пустого в порожнее:
Эти - ох! Эти - ах!
Всеми русскими гласными
Обжигая гортань, 
Жизнь уходит оргазмами
Прямо в Тмутаракань.
Никакого события
С точки зрения Ра:
Ну, любовь, ну, соитие - 
Ломовая игра.
Привкус щавеля конского
На бесстыжих губах.
В переводе с эстонского
Только - ох или ах!
Так предсмертными стонами, 
Что уже не сберечь, 
По осенней Эстонии
Разливается речь.
..^..









* * * 

А у нас тут 100-процентная зима - 
Чистый хлопок, шелкография и гжель.
Ты сама сказала мне, что ты сама
Мне постелишь по-восточному постель.

Это ложе, эта лажа, эта ложь
Азиатская - ни сердцу, ни уму, 
Потому что за окном сегодня сплошь
Площадь Ленина и памятник ему.

А вдали стоят панельные дома - 
Порноклассика советского кино.
Ты сама мне говорила, что с ума
Сходишь, если надеваешь кимоно.

Отменяются навек запреты дня, 
И в постели что-то типа айкидо.
Ты сама призналась мне, что до меня
Кама-Сутру изучила от и до.

Что Госстрах нам в эту ночь или Минздрав:
В ожидании весеннего дождя
Мы сплетаемся корнями диких трав
На глазах окаменевшего вождя.

Пусть он смотрит сквозь проталину стекла, 
Как мы любим до безумия в крови, 
Как империя мистического зла
Превращается в империю любви.
..^..












* * *

Выйти из дома, пройти мимо старой котельной, 
Школы, церквушки - и дальше, такая идея.
И заблудиться - и выйти на берег кисельный, 
Господи, где я?

Вечер - на вдохе - густой, словно каша из гречки, 
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки - 
Голые, Боже!

Медленный танец и ангельский звук песнопений, 
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней... почему он встает на колени...
Что это с ними?

Мне этот мир недоступен... отравленный воздух - 
Выдох... вжимаюсь всем телом в березу, как дятел.
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я - наблюдатель.

- Кто это там, в голубом полумраке прищура
Целится взглядом безумным, как камень в полете?
- Тише. Смотри, этот мальчик похож на амура, 
Только из плоти.
..^..












* * * 

Переспать это лето без имени, возраста, адреса, 
Все на свете забыть, кроме этой безумной, земной
И короткой любви с увядающим вкусом арахиса
На губах, что слагают молитву сейчас надо мной.

Переждать эти дни, эти ночи, сплетенные в месяцы, 
Словно косы узбечки, которые в жизни иной
Буду я расплетать, поднимаясь по каменной лестнице, 
Что усыпана вся - сверху до низу - павшей листвой.

Переплыть эту жаркую заводь в объятиях женщины, 
Обнаженной от пальчиков ног до коротких волос, 
Веря только в одно: всё, что в жизни когда-то обещано
Было, даже не сбывшись ни разу, почти что сбылось.
..^..










* * * 

Сны размалеваны страшными красками - 
Крымско-татарскими, крымско-татарскими...

Ночь пробежала волчонком ошпаренным, 
Ты изменяешь мне с крымским татарином.

Горькой полынью - а что ты хотела - 
Пахнет твое обнаженное тело.

Соль на губах, на сосках, и в промежности - 
Солоно... Я умираю от нежности.

Я забываю, что нас было трое, 
В синей агонии Черное море.

Дальние волны становятся близкими, 
Берег усыпан татарами крымскими.

День догорает золой золотою, 
Чайки парят надувною туфтою.

Щурься, не щурься в замочные скважины - 
Палехом наши оргазмы раскрашены.

Пусть я отсюда уеду со всеми, 
Вот тебе, Азия, русское семя!

Смазаны йодом окрестности Крыма
В память о ревности Третьего Рима.
..^..





* * * 

вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог

я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог

я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог

ночь упала плашмя у ног, как непрожитой жизни итог
итого: ворованный воздух гудит в проводах вдоль дорог
все напрасно, Господи, слышишь?.. Слышит, слышит — на то и Бог

не воруй, говорит, даже воздух, добавил. А сам-то, сам
то и дело шепчет, я слышал, вздыхая: сим-сим, сезам
видно, трудно ему не дышать, привыкая к чужим слезам
..^..









 Андрею Коровину 

Если к Черному морю однажды приехать – больным, одиноким, 
расстроенным, если моря не видеть, а лишь представлять, словно 
Морис Дрюон. Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский 
коньяк с непутевым Коровиным, вспоминая всё время другую Итаку – 
советских времен. Мы там были и пили – по три шестьдесят две, в 
обычную русскую складчину, но с французским душком были речи, и 
мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно 
скатывались в азиатчину: всё про  женщин, про баб, про блядей, и какой, 
мол, дурак Одиссей. Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, 
что не будем такими же, если что – не вернемся ни к падшей жене, ни к 
пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче, 
с затасканным имиджем – в темноте это Черное море по черному черным 
вдвойне.  К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица: 
кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы. И на счет раз-
два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется, что его не 
волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.
..^..