для тех, кто слушает стихи Осип Мандельштам: (15(02).01.1891 - 27.12.1938)

* * * 
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин

Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,

Что бы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал...
..^..   





        


NOTRE DAME 
 
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика,- и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом - дуб, и всюду царь - отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
..^..  



* * * 
Отравлен хлеб, и воздух выпит:
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать.
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня,- событий
Рассеивается туман.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает - остается
Пространство, звезды и певец
..^..





* * * 
     Я наравне с другими
     Хочу тебе служить,
     От ревности сухими
     Губами ворожить.
     Не утоляет слово
     Мне пересохших уст,
     И без тебя мне снова
     Дремучий воздух пуст.

     Я больше не ревную,
     Но я тебя хочу,
     И сам себя несу я,
     Как жертву, палачу.
     Тебя не назову я
     Ни радость, ни любовь.
     На дикую, чужую
     Мне подменили кровь.

     Еще одно мгновенье,
     И я скажу тебе:
     Не радость, а мученье
     Я нахожу в тебе.
     И, словно преступленье,
     Меня к тебе влечет
     Искусанный в смятеньи
     Вишневый нежный рот.

     Вернись ко мне скорее,
     Мне страшно без тебя,
     Я никогда сильнее
     Не чувствовал тебя,
     И все, чего хочу я,
     Я вижу наяву.
     Я больше не ревную,
     Но я тебя зову.
..^..


       Марии Петровых 

Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.

Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный...
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ?..

Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария,- гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить - уснуть.
Я стою у твоего порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
..^..






*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *

Посвящения Анне Ахматовой:

  Ахматова 

Вполоборота, о печаль, 
На равнодушных поглядела. 
Спадая с плеч, окаменела 
Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос - горький хмель - 
Души расковывает недра:
Так - негодующая Федра - 
Стояла некогда Рашель.
..^..





 Кассандре 

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре - торжественное бденье -
Воспоминанье мучит нас!

И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа, 
Другой ограбил сам себя…

Но, если эта жизнь - необходимость бреда
И корабельный лес - высокие дома - 
Я разлюбил тебя, безрукая победа, -
И зачумленная зима!

На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон!

Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?

Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы, 
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.
..^..





 * * * 
Что поют часы-кузнечик, 
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка, 
- Это красный шелк горит.

Что зубами мыши точат 
Жизни тоненькое дно, 
- Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.

Что на крыше дождь бормочет,
- Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.

Потому, что смерть невинна 
И ничем нельзя помочь, 
Что в горячке соловьиной 
Сердце теплое еще.
..^..






 * * * 
Твое чудесное произношенье -
Горячий посвист хищных птиц. 
Скажу ль: живое впечатленье 
Каких-то шелковых зарниц.

"Что" - голова отяжелела. 
"Цо" - это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.

Пусть говорят: любовь крылата, -
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
..^..



 * * * 
Как черный ангел на снегу, 
Ты показалась мне сегодня, 
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня. 
Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше - 
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.
Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты
И пышный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу нежнейшей плоти,
Но не краснеющих ланит.
..^..



*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *


 * * * 
     Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
     Я список кораблей прочел до середины:
     Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
     Что над Элладою когда-то поднялся.

     Как журавлиный клин в чужие рубежи --
     На головах царей божественная пена --
     Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
     Что Троя вам одна, ахейские мужи?

     И море, и Гомер -- все движется любовью.
     Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
     И море черное, витийствуя, шумит
     И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
..^..








 * * * 
Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.

И вслед затем, как жалкий Сумароков
Пролепетал заученную роль,
Как царский посох в скинии пророков,
У нас цвела торжественная боль.

Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова -
Последний луч трагической  зари.
..^..







ОТРЫВКИ УНИЧТОЖЕННЫХ СТИХОВ
1
В год тридцать первый от рожденья века
Я возвратился, нет - читай: насильно
Был возвращен в буддийскую Москву.
А перед тем я все-таки увидел
Библейской скатертью богатый Арарат
И двести дней провел в стране субботней,
Которую Арменией зовут.

Захочешь пить - там есть вода такая
Из курдского источника Арзни,
Хорошая, колючая, сухая,
И самая правдивая вода.

2
Уж я люблю московские законы,
Уж не скучаю по воде Арзни.
В Москве черемухи да телефоны
И казнями там имениты дни.

3
Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой
На молоко с буддийской синевой,
Проводишь взглядом барабан турецкий,
Когда обратно он на красных дрогах
Несется вскачь с гражданских похорон,
Иль встретишь воз с поклажей из подушек
И скажешь: "Гуси-лебеди, домой!"

Не разбирайся, щелкай, милый кодак,
Покуда глаз -  хрусталик кравчей птицы,
А не стекляшка!
                      Больше светотени -
Еще, еще! Сетчатка голодна!

4
Я больше не ребенок!
                                       Ты, могила,
Не смей учить горбатого - молчи!
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы
Потрескались, как розовая глина.
..^..







ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ
                                   Н.Гумилеву
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель.
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы.  На припеке
Зажглось каюты толстое стекло,
Чудовищна, как броненосец в доке, -
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой  -  посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба  -
Онегина старинная тоска;
На площади Сената - вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый скромный пешеход - 
Чудак Евгений  - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
..^..








 * * * 
Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит, 
На мосту народ толпится -
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит!

Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подает гостям стаканы
И служить тебе готов.

Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить:
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое, -
Одному не надо пить.

В самом маленьком духане
Ты обманщика найдешь.
Если спросишь "Телиани",
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывешь.

Человек бывает старым,
А барашек молодым,
И под меяцем поджарым
С розоватым винным паром
Полетит шашлычный дым…
..^..







 * * * 
Из омута злого и вязкого
Я вырос тростинкой шурша, -
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
..^..






 * * * 
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, -

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
..^..











 * * * 
Есть целомудренные чары -
Высокий лад, глубокий мир.
Далеко от эфирных лир
Мной установленные лары

У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
..^..













 * * * 
Я  знаю, что обман в видении немыслим
И ткань моей мечты прозрачна и прочна;
Что с дивной легкостью мы, созидая, числим
И достигает звезд полет веретена,

Когда, овеяно потусторонним ветром,
Оно оторвалось от медленной земли,
И раскрывается неуловимым метром
Рай  -  распростертому в унынье и в пыли.

Так ринемся скорей из области томленья -
По мановению эфирного гонца -
В край, где слагаются заоблачные звенья
И башни высятся заочного дворца!

Несозданных миров отмститель будь, художник, -
Несуществующим существованье дай;
Туманным облаком окутай свой треножник
И падающих звезд пойми летучий рай!
..^..









*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *

Восьмистишия:
 * * * 
  Люблю появление ткани,
  Когда после двух или трех,
  А то четырех задыханий
  Прийдет выпрямительный вздох —
  И так хорошо мне и тяжко,
  Когда приближается миг —
  И вдруг дуговая растяжка
  Звучит в бормотаньях моих.
             Ноябрь 1933, Москва 
..^..






 * * * 
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, 
И Гете, свищущий на вьющейся тропе, 
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, 
Считали пульс толпы и верили толпе. 
Быть может, прежде губ уже родился шопот 
И в бездревесности кружилися листы, 
И те, кому мы посвящаем опыт, 
До опыта приобрели черты. 
      Ноябрь 1933 -- январь 1934 
..^..


*  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *





 * * * 
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок…
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?  --
И хочется мычать от всех замков и скрепок…

И переулков лающих чулки,  --
И улиц перекошенных чуланы  --
И прячутся поспешно в уголки,
И выбегают из углов угланы…

И в яму, в бородавчутую темь
Скольжу к обледеневшей водокачке
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,  --

А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
Читателя!  советчика!  врача!
На лестнице колючей разговора б!
..^..









 * * * 
             К Наталии Штемпель
1.
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет  --  чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка 
В ее походке хочет задержаться  --
О том, что эта вешняя погода
Для нас  --  праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.

2.
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их  --  гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые 
Приветствовать умерших  --  их призванье.
И ласки требовать у них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня  --  ангел, завтра  --  червь могильный,
А послезавтра  --  только очертанье…
Что было  --  поступь  --  станет недоступно…
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И все, что будет,  --  только обещанье.
                                   4 мая 1937
..^..



















 * * * 
     В разноголосице девического хора
     Все церкви нежные поют на голос свой,
     И в дугах каменных Успенского собора
     Мне брови чудятся, высокие, дугой.

     И с укрепленного архангелами вала
     Я город озирал на чудной высоте.
     В стенах Акрополя печаль меня снедала
     По русском имени и русской красоте.

     Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
     Где голуби в горячей синеве,
     Что православные крюки поет черница:
     Успенье нежное -- Флоренция в Москве.

     И пятиглавые московские соборы
     С их итальянскою и русскою душой
     Напоминают мне явление Авроры,
     Но с русским именем и в шубке меховой.
             Февраль 1916
..^..


















 * * * 
     На розвальнях, уложенных соломой,
     Едва прикрытые рогожей роковой,
     От Воробьевых гор до церковки знакомой
     Мы ехали огромною Москвой.

     А в Угличе играют дети в бабки
     И пахнет хлеб, оставленный в печи.
     По улицам меня везут без шапки,
     И теплятся в часовне три свечи.

     Не три свечи горели, а три встречи --
     Одну из них сам Бог благословил,
     Четвертой не бывать, а Рим далече,
     И никогда он Рима не любил.

     Ныряли сани в черные ухабы,
     И возвращался с гульбища народ.
     Худые мужики и злые бабы
     Переминались у ворот.

     Сырая даль от птичьих стай чернела,
     И связанные руки затекли;
     Царевича везут, немеет страшно тело --
     И рыжую солому подожгли.
                         Март 1916
..^..













 * * * 
     Не веря воскресенья чуду,
     На кладбище гуляли мы.
     -- Ты знаешь, мне земля повсюду
     Напоминает те холмы.
     Я через овиды степные
     Стремился в каменистый Крым,
     Где обрывается Россия
     Над морем черным и глухим.

     От монастырских косогоров
     Широкий убегает луг.
     Мне от владимирских просторов
     Так не хотелося на юг,
     Но в этой темной, деревянной
     И юродивой слободе
     С такой монашкою туманной
     Остаться -- значит, быть беде.

     Целую локоть загорелый
     И лба кусочек восковой.
     Я знаю -- он остался белый
     Под смуглой прядью золотой.
     Целую кисть, где от браслета
     Еще белеет полоса.
     Тавриды пламенное лето
     Творит такие чудеса.

     Как скоро ты смуглянкой стала
     И к Спасу бедному пришла,
     Не отрываясь целовала,
     А гордою в Москве была.
     Нам остается только имя:
     Чудесный звук, на долгий срок.
     Прими ж ладонями моими
     Пересыпаемый песок.
                     Июнь 1916
..^..







 * * * 
 Паденье - неизменный спутник страха,
 И самый страх есть чувство пустоты.
 Кто камни нам бросает с высоты,
 И камень отрицает иго праха?

 И деревянной поступью монаха
 Мощеный двор когда-то мерил ты:
 Булыжники и грубые мечты --
 В них жажда смерти и тоска размаха!

 Так проклят будь готический приют,
 Где потолком входящий обморочен
 И в очаге веселых дров не жгут.

 Немногие для вечности живут,
 Но если ты мгновенным озабочен -
 Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
                            1912
..^..













 НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ 
 
    (Пиндарический отрывок)   

Глядим на лес и говорим:
- Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес,
пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины хрупкий
прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.

А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь
обшивку корабля,
Любуясь на доски
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником,
а другим -
Отцом путешествий, другом морехода,-
Говорим:
- И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять
на щепотку соли
Свой благородный груз.

С чего начать?
Всё трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой,
И легкие двуколки,
В броской упряжи густых от натуги птичьих
стай,
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами
ристалищ.

Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других -
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющий от беспамятства, слишком
сильного
одуряющего запаха -
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чебра, растертого между
ладоней.

Воздух бывает темным, как вода, и всё живое
в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую,-
Хрусталь, в котором движутся колеса
и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь
распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля,-
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.

Шорох пробегает по деревьям зеленой
лаптой:
Дети играют в бабки позвонками умерших
животных.
Хрупкое исчисление нашей эры подходит
к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала
"да" и "нет".
Так ребенок отвечает:
"Я дам тебе яблоко" или "Я не дам тебе
яблока".
И лицо его точный слепок с голоса, который
произносит эти слова.

Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге
с разбросанными ногами,-
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкивании от земли пышущего
жаром иноходца.

Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она
не заблестит,
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать
искры из кремня.
Человеческие губы, которым больше нечего
сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного
слова,
И в руке остается ощущенье тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли
домой.

То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам
окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие -
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые
лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле;
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них
свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого.
                                 1923
..^..









SILЕNTIUM

Она еще не родилась,
Она - и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И,слово,в музыку вернись,
И,сердце,сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
..^..



















 * * * 
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
..^..













 * * * 

Я скажу это начерно, шепотом,
Потому, что еще не пора:
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -
Раздвижной и прижизненный дом.
                        9 марта 1937
..^..

















 * * * 

Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
                               1935 г.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера