для тех, кто слушает стихи


Лада
Пузыревская:


(24.02.1969 - 18.05.2025)




"Мы грустные клоуны..."       

  mp3  

2733 K

"смотри, как часовой затянут пояс..."       

  mp3  

1907 K

"Где саду цвесть – белеет остов..."       

  mp3  

1665 K

"то ли просто уйти..."       

  mp3  

1878 K

 









* * *

Мы грустные клоуны, ставшие стражей опилок,
впитавших летальную летопись, крытую цинком,
мы – те, кто молился на купол и ставил стропила,
кто мог бы полжизни сидеть на развалинах цирка,

просеивать пепел, разбрасывать бисер, смеяться
в закат без причины невольно от воли кромешной,
остаться на пепле – не в том ли призванье паяца,
и мы бы остались, пускай ненадолго – но спешно

в намеченном месте, не вместо, а вместе – с водою,
никем не замеченных, запросто выплеснешь нас ты,
наш бог гуттаперчевый, звери под плётками взвоют,
взлетят под мерцающий купол хмельные гимнасты.

Мы грустные клоуны, впавшие к вечеру в пафос –
взыскательным взглядом поддерживать гибкие тени
икаров, доверчивых к зрителям, греющим пакость
за пазухой в банке троянской, пусть снова не с теми

вчера разводили мы пристальных фраз брудершафты – 
привычно-неверным ни фразам, ни снам, ни рукам, ни
неистовым клятвам – им что: будет день – будет жатва,
тогда и посмотрим, кто дальше разбрасывал камни

в ликующий зал – только восемь кульбитов до смерти
осталось упавшему вверх – просто сверьтесь с афишей,
но глянь – не сдаётся, всё верит, всё вертится, вертит
свои пируэты… Ты где там, роняющий свыше?..
..^..   










* * *
 
смотри, как часовой затянут пояс 
сибиряки живыми не сдаются. 
из города опять уходит поезд, 
они здесь никогда не остаются. 
и было бы нисколечко не жаль, но 
в далёкие края из википедий 
они увозят, просвистев прощально, 
героев наших маленьких трагедий. 
ковчег плацкартный, междометий грозди, 
в багажных полках сумки и разгрузки, 
умеют с детства каменные гости 
петь на попутном, а молчать по-русски. 
кто – семечек купив у бабы клавы, 
кто – загрузившись огненной водою, 
они, беспечно сдвинув балаклавы, 
делиться станут хлебом и бедою, 
а то – хвалиться арсеналом скудным 
трофейных снов про море, эвкалипты. 
а ты стоишь под куполом лоскутным 
и только повторяешь – эка, влип ты. 
всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, 
за что же втоптан в снежный мегаполис 
ты, белым обведённый на перроне? 
из города опять уходит поезд.
..^..  
  










* * *

Где саду цвесть – белеет остов,
а мы краснеем для контраста,
лазутчики из девяностых,
нас – каста.
Неприкасаемая свора,
в напрасной нежности жестоких
солдат, не вынесших фавора,
не стойких.
Так высоты все ниже градус,
и будто нет звезды позорней,
чем та, что выпала на радость
в наш лепрозорий.
Лечить отпетых нет причины,
и что в сердцах не налабай ты,
мы – сто пудов – не излечимы,
нас килобайты.
В анамнезе – сто строчек в ворде
за тех, кто не успев наспамить,
за скобки вынесен – подводит 
нас память.
Мы все еще on-line – на случай,
когда забыв про чад и жен их,
провайдер свыше свистнет 
лучших
из прокажённых.
..^..










* * *

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся
и не греет очаг, нарисованный мной на картоне. 
снова местное время – зима. глянь, она остаётся
несмываемой вязью на каждой открытой ладони.
то ли пробовать жить – 
получилось же в прошлую среду,
выходя из себя, замереть, оглянувшись на шорох,
и рукой помахать неизвестным, идущим по следу,
и слова повторять, будто только сегодня нашёл их.
золотые слова, на которых вдруг исподволь вырос 
удивительный мир за окном в ледяном переплёте,
где братаются бог и мятежный компьютерный вирус,
но не высмотреть лиц, пусть хоть все зеркала перебьёте.
и не вспомнить имён, кто пытался – в ответ возникали
то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,
а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками.
знаю, знаю, ты скажешь – я ветер сама прикормила.
© 2014
..^..

всё в исп.  В. Луцкера

И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай – не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать – безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей – запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярему. Нам – на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам яремным, где голову случилось приклонить, а не случилось – так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом – здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты – верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен. ©2014 не бойся (маме) 1. Какая роскошная выпала городу слякоть — козырная карта каталы-июня, не смейся... И можно брести, подставляясь, а можно — ни с места, да сложно плести кружева междометий — не зря хоть учились плетению, ветки ломая в обиде на гибкую стойкость, здесь дождь и никто не увидит, как вводят подкожно науку не плакать… Не плакать!.. С каким исступлением вновь приручали шторма мы, но, в ересь впадая по чётным, не врут по нечётным умельцы, сверставшие город по чёрному — чёрным, сплошные пробелы про белых, а клетки — как шрамы размытых фигур на игральных просроченных досках пустых площадей, где, помечены в списках и сносках, всё рвали цветы — от холма до холма мы… Для мамы. Так много упорно похожих, иные — далече, прикормят прохожих витрины несходством опасным, всё тот же скрипач в переходах к часовне на Красном играет бессонницу — вот мы её и долечим до самой бесстрашной из верхних, несорванной ноты, до пристальной рани, до грани, где всё равно — кто ты, где хочется верить — хоть в чет или нечет… Да нечем. 2. Ты плачешь, ты снова боишься грозы — отзвонили по нам, как отпели, капели по-капельно — дескать, не стоит скитаться по сказкам беспечного детства, а ты и не вспомнишь, как смешивать запах ванили, дождя или снега — с улыбкой, безудержно-дерзкой, как сниться при свете — как дети. Дай руку мне, или сомкнётся волной прихотливой бездонная полночь, накроет рассветом солёным — и нет больше права учить не пришедших за нами размашисто плавать, буйки огибая, не звать нелюбимых на помощь, но стойко не видеть, как в воду стекает отрава не сказанных вовремя слов. Мы умели, ты помнишь?.. У моря Обского, где выбравшись на берег, рыбы молчат неустанно на странном забытом наречье, где сколотых звезд отражения — ближе и резче гримас амальгамы, спаявшей судьбы перегибы, — ты ищешь потерянный город, а время не лечит. Да если бы знать нам в лицо наши сны. Берегли бы. 3. Пусть завтрашний сумрак зальёт корабельные ели по самые мачты, пусть птицы весной не вернулись, пусть память пытают здесь эхом растерянных улиц и смехом ушедших по ним в тридесятые мели — туда, где подметный рассвет неприкаянным зверем задумчиво тонет, пусть шепчутся тени — не верь им. А кто нас отправил из детства в трофейной корзине, совсем по-кундеровски лёгких, по рекам сибирским в далёкие дали?.. Попробуй теперь, доберись к ним — ни карты, ни вёсел. Ни зги. И — проси, не проси, не проснёшься в плену, а маяк не выводит фантомный, и не с кого спрашивать страшное — где мы и кто мы. И всё возвращается в осень, по-прежнему — в осень впадают, кислотным дождём захлебнувшись, июли — ты прячешь глаза, ты не веришь, что нас обманули шальные ветра, сны и листья швырнувшие оземь, — мы снимся друг другу, заложники Кафки и Джойса. Спи, мы ни за что не проснёмся, не бойся. Не бойся. словно нитку в иголку вдену – слово за слово – посуровей. бой без правил, стишок не в тему, обещаю – до первой крови. что за город – бетон и пластик, голоса из-под грузных арок – грохнуть эхо не в нашей власти, принимай его как подарок. да какая там меркантильность – ни огня, ни крестов нательных. кто за тридевять укатил нас безымянных, смешных, отдельных. мы не здешние, не готовы – вечер чёрен, рассвет муаров. люди добрые – кто вы, кто вы? ветром сброшены с тротуаров между прачечных и котельных, храмом, оперой и мусарней мы опознаны здесь как тень их, с каждым выдохом лучезарней улыбаемся, машем, машем – беспризорная срань господня. этот город не будет нашим, не сегодня так не сегодня. Воздух пропитан истомой, дождём и хвоей. Значит ли это, что следует возвращаться?.. Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое То же – для счастья. Веки, смыкаясь, делают свет кромешным, но позволяют видеть такие дали, где наяву уже никогда, конечно, сколько бы денег в воду мы не кидали. Круг замыкая, шествует наша осень, вновь начиная падкой листвы мытарства – сон золотой бескрайних берёз и сосен, время сырой земли, слюдяное царство. Слышишь, как изнутри бьются наши люди, замкнутые в пространство сосновых комнат?.. Бог сам не знает, что с нами дальше будет. Так же и с теми, что нас берегут и помнят. 2017 Занавесишь полнеба по осени – и вперёд, год за годом кочуем, Господи – каковы!!.. Раз ни пуля, ни ты, никто таких не берёт – надо падать самим, а всюду чужой ковыль, августейшая степь, а выпадет снег – каюк, все дороги не к дому, соломы не подстели, истекают крыла – куда там, как все, на юг – то не воск уже, а просроченный пластилин. Занавесишь полнеба по осени – всё, завис, ни в каких зеркалах на зависть не отразим – не молись на ветру, не плачь и не отзовись. Он найдет тебя сам – хоть чем ты ему грози. То ли ямы воздушные, копи земных пустот, всё растут и растут под дождичек навесной, то ли я всё слабее?.. Кто знает ответ, пусть тот и ответит за всех, не блещущих новизной отшлифованных перьев. А осень не такова – вмиг обтреплет по канту всякий императив, но не станешь же в трубы медные токовать?.. И назад не вернёшься, полполя перекатив. © 2009 блажь дорожная — ближе, ближе прочерк вилами на воде бог не дожил — так те, что иже, всласть затеяли новодел на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым — был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде — там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка там никто никогда не ропщет — глухо, немо, живи слепым и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл будет пепел — горючий, едкий — этот дольше, чем на века ролевая игра — рулетка, блажь привыкших не привыкать к полумерам и полустанкам — не остыть бы, устав стенать ты опять заблудился, сталкер — там, за зоной, еще стена там, где классики рефлексии чертят классики на песках и не прыгают — ты спроси их, кем приказано не впускать уцелевших во сне покатом, уцепившись — к спине спина глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна Битый час как зачахшею розой ветров бредят гончие в кольцах Сатурна, мы с тобой остаемся в ослепшем метро, беспризорники мы, десантура. Сквозь краплёное эхо никак напролом, но залётная, будь ты неладна, бледнолицая полночь встаёт на крыло, намотала нам впрок Ариадна. Вьются блики заманчивых гиперборей в запыленных витринах Пассажа — молча сдайся на милость и переболей, на реликтовый сумрак подсажен. Не блажи, не пойдут блиндажи на дрова, крепче крепа созвездий короста, и всего ничего — лишь конверт надорвать, и прощай, разлинованный остров. Вместе скинемся — станет нам архипелаг, и Мальдивы считай, и Спорады, поднимая на флаг запыленный good luck, восставая чуть свет из парадной. Где выходишь в народ, понемногу живой, завещая другим — да авось им будет проще тащить свой ковчег гужевой вещих песен, прописанных в осень. 2. Хоть какую судьбину с весны замастырь — к ноябрю, всё едино, сплывёт за мосты, где в законе сквозняк ледовитый беззастенчиво крошит асфальт и гранит, мой хороший, хоть тысячу слов оброни — пропадут ни за грош. Не дави ты несогласные буквы — хоть чем их секи, только нам не с руки забивать в косяки безударные сны на панно там, где кислотный залив, сам себе падишах, бронзовеет бесстыдно в чужих падежах помертвевшей воды, как по нотам. Всё едино — небесный смотрящий де Сад нас на пару отправит в последний десант — сколько можно сидеть взаперти, но позывной твой, запальчиво отшелестев, не взметнётся искрою на жёлтом листе — сорван голос. Не плачь, Робертино. По охрипшим звонкам двери не нумеруй, пусть последнее дело краснеть на миру, пусть настырно теряю ключи я, пусть не ссудят тепла ни Сенат, ни Синод, но последняя страсть не сорвавшихся нот — колыбельная. Santa Lucia. 3. Засыпай же. Большой засыпает проспект белым шумом почти тополиным — ни закат не распят, ни рассвет не распет, но не время читать тропари нам. Пусть вовеки серебряных век не поднять, не вписавшись в чужие полотна, но бывало, по-братски подбросишь огня — и вскипит под асфальтом болото. Здесь фехтуют с тенями вслепую, сиречь в пику всем словарям и канонам вольно льётся под камень невольная речь, только нам не дано. Не дано нам. Город гулких чернильниц и метких тавро, пядь за пядью по памяти сдан ты, тонет ветреный шепот в колодцах дворов, то не дремлют стихи-секунданты. Рифму на посошок не сотрёшь в порошок, льнут к колоннам покладисто ростры — Никогда?.. Никогда. Хорошо?.. Хорошо. Вряд ли в сумерках дело — да просто ниоткуда никто умирать не пришел на Васильевский остров. 2009 Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов, где секундная стрелка годами стоит, как влитая, и короткая память не стоит напрасных трудов, и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая. У остывшей земли на краю без причины не стой – прибирает зима в ледовитом своем фетишизме выживающих чудом в местах отдаленных не столь. Что ты знаешь о жизни?.. Родом из отмороженных окон – куда нам таким?.. И тебе не понять, постояльцу нарядных бульваров, отчего так бледны одолевшие брод седоки и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров. Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка, где случайным словам в изувеченном ветром конверте до последнего верят и крестятся исподтишка – что ты знаешь о смерти искрометных свечей, позабытых у пыльных икон, где Господь раздает векселя в неизвестной валюте и все так же один – налегке по реке босиком отправляется в люди. это - осень, не спишь?.. свили гнезда ветра в витражах, распоясанный дождь суетится, в сердцах проливая сны бесстрашных бродяг, длится в лицах игра ролевая, но пока нас к рассвету все так же выводит кривая - пусть себе ворожат пусть дышать - через раз, да полжизни почти невзатяг, и сквозь медные трубы youtube-ов беспечным кумаром просквозить в подзамочное завтра - похоже, недаром здесь любой искромётный пустяк завершается жаром год ли, город спустя полыхнет - не погасишь в предчувствии зимних простуд, не затянешь пленительным гимном прорехи, раз кашель, да не влипнет продрогшая память в дорожную кашу... если я не проснусь, обещай мне, что после - расскажешь, где мосты прорастут. раз уж осень, так пусть ворожит, ворошит без затей кучевую листву - там, где с нотами снов колокольных колобродит туман, притворяясь впотьмах чистым полем, где по следу нельзя, и бесследно нельзя, коль окольных не случилось путей. пусть с бездонных небес утекают надежд караси и зеркальный пейзаж караулит винтажный стекольщик, с каждым выдохом сумрак - короче, а сумерки - дольше, и как будто - пора, только vita всё dolce и dolce - хоть святых выноси. хоть звони в колокольчик. земля моя, впитавшая молитв и горя на четыре жизни впрок, куда ни наступи – везде болит не ближний свет, нелёгкий хлеб, тяжёлый рок. куда ни посмотри – везде метель и, колокольчик как ни дребезжи, из года в год всё та же канитель, и эту тоже надо пережить. когда ни оглянись – петляет след, а ты всё ищешь свой последний путь, не запираешь дверь на шпингалет. и кто-нибудь придёт когда-нибудь. спи, родина, набату вопреки, детей своих растерянно обняв – два берега у каждой есть реки. мы встретимся у вечного огня. и я приду. нам есть, о чём молчать глаза в глаза в наш суетливый век – всем тем, кому не спится по ночам, кому всё снится твой солёный снег. _____________ уж осень дымным шлейфом волочится, а музы изможденные молчат. из страшных снов угрюмая волчица выводит обезумевших волчат – скулящий ужас с ледяным прищуром из смрадной опостылевшей норы. как будто под небесным абажуром вскрывается жестокости нарыв. зверёнышей рычащая пехота – а шаг всё твёрже, а оскал лютей. и всё всерьёз, раз началась охота, раз началась охота на людей. и не с кем спорить о стыде и сраме, покуда плач детей для них – ноктюрн. живыми зачарованы кострами, они навалят дамб, нароют тюрьм и снова возвращаются. как тянет их в это царство павших желудей дороги расцарапывать когтями охота так охота – на людей. *Inter arma silent Musae – когда говорят пушки, музы молчат. __________ Скользит по стенам листьев тень резная, простывший город покидают птицы. Мы остаёмся здесь и вряд ли знаем – у Бога не бывает репетиций. Так зёрна и не отделив от плевел, бледнеем на глазах, да кто утешит. Опальный возраст года, третий левел, война войной, а призраки всё те же. И что скрывать, ведь нас не волновало, где правда будет в масть, а где – караться. Заложники чужого карнавала, предательски безмолвных декораций. В упор не видя изможденных градом, потешными прикинувшись полками, мы смотрим, как вокруг растёт ограда, пока вода лежачий точит камень. Прожив чужую жизнь не без азарта, надеемся, что кто-нибудь разбудит. Знать не желая, что же будет завтра, наивно верим в то, что завтра – будет. ___________ это время вышедших из себя ожидать любые метаморфозы – посмотри, как летят, обреченно сипя опоздавшие паровозы. это время выплывших из сети, все земные китежи покорившей, оглянуться на свист и услышать: сиди! замереть изможденным рикшей. это время снова считать цыплят, и бахвалиться слепотой куриной, а кудахчущих рядом настырно цеплять перспективою стать периной. это время выпавших из гнезда караулить вспышку, как вор малину, и следить как, дымясь, догорает звезда в поле, сдобренном формалином. это время вдруг перестать расти и, прогнувшись с грацией каннибала, только плакать и петь, повторяя: «прости, впереди-то ни судна, наверняка, ни бала». ____________ если завтра война – станет в тысячу раз холодней, не бросай меня, тень, зажигающей свечи на льду… для чего мне считать, сколько без вести кануло дней, если рядом с собой в день последний тебя не найду. если завтра в окоп, так смотри же сегодня, смотри, как остывшие крылья поспешно мутируют в горб, как безжалостный град выжигает сердца изнутри и сжимается нежность своих, умножающих скорбь. и, пока не настала пора им тебя хоронить, а шаманящим свыше под хвост не попала вожжа – научи их не помнить оттенков горящей брони, обнимай что есть мочи, люби их, встречай, провожай. ври взахлёб, что полки поведёт не хмельной генерал, а бесстрашный герой и не всех принесут на щитах – видит бог, что походную песню не ты выбирал и не знаешь количества нот на последних счетах. если завтра война – а ведь всех нас, как пить дать, сольют, в свете споротых звёзд будет трудно подняться со льда. если ты обречён на почетный прощальный салют… не сдавайся, солдат. ____________ Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси, скажу, как есть – к чему мне эта осень? Таких, как я, немало на Руси, не нужных вовсе, не годных ни на бал, ни на убой, себе не близких и чужих друг другу. Смотри, смотри – с закушенной губой бредём по кругу. Рассвет теперь страшнее, чем закат, за сумерки готовы разориться, пока ты наблюдаешь свысока, чем в этот раз закончится «зарница», пока рисуют пули вензеля и плачут дети: Боженька, помилуй… Их страх устала впитывать земля, а смерть, смеясь, вальсирует по миру. Что ж мы? Покорно глядя в монитор, считаем дни и ждём дурные вести – не то скамейка запасных, не то груз двести. Пока сплошной отделены двойной от плачущих теней на пепелище, предчувствие войны грозит войной. Мы потерялись, нас никто не ищет. Без плащ-палаток, ружей и сапог, идём на свет в ошмётках ржавой пыли, чтобы успеть сказать – спасибо, Бог. За то, что – были. Мы вышли из города, полного смутной печали и ясных надежд, застревающих в божьем горниле, но мы говорили слова и за них отвечали, и ветер, качающий землю, с ладоней кормили. На стыке веков солнце вечно стояло в зените, дымящийся купол полжизни держать тяжелее. А помнишь, как верили – хоть на бегу осените, и счастливы станем, совсем ни о чём не жалея. Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует, а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик. Привычка грешить так всерьёз, а молиться так всуе любую судьбу превращает в пустой чёрный ящик. Не плачь же со мною про эту безхозную пустошь, где редкая радость букет из подножных колючек. Мы пленные дети – случайно на волю отпустишь, бесстрашно теряем от города новенький ключик. Расстрельное эхо пустых до поры городов тебя не обманет - какая тут к черту свобода?.. Прицельная перепись павших не стоит трудов: начни с февраля - и до точки. С опального года ни много, ни мало - три моря воды утекло, солёные брызги осели на встречные пули. Ты смотришь на город сквозь смерть, а бетон и стекло впитали с дождями шальную надежду - не ту ли, что пятую жизнь тебя мимо прицелов вела, спасая в глухих переулках от праведной мести владельца угодий. И пусть - ни кола, ни двора, на то ты и волк, чтобы не - в хороводе. На месте стоит, весь в победных знамёнах, чужой монастырь, мелькают в зашторенных окнах прожженные лица. А помнишь, как мы не жалели огня на мосты?.. Уставы - горят, вот он, пепел. Как прежде, бойницы скрывают, срываясь на шелест, словес кружева, стареют без дела окрестных легенд донкихоты, надежда на выстрел скорее мертва, чем жива. Здесь стала неволя не пуще, но проще охоты. И только затеешь взахлёб искупительный вой - от страсти - беспечен и зол, от любви - безоружен, как явится - врёшь, не охотник, всего лишь конвой, и выдворит прочь в колокольную, звонкую стужу. Куда мне податься с повинной моей головой?.. Да знать бы - кричащий не может быть не обнаружен, не пойман, не... воля - длиннее дороги домой. Живи. Слышишь, выживи только. Ты нужен мне. Ну же... Полынья «...будто призрак из Кариота в лоб целует тебя, и ты…» Олег Горшков Будто сверено – по запястьям, по пульсирующей строке – время обморочного счастья путешествовать налегке, не сгибаясь под гулкой ношей отрихтованных жизнью фраз, время хрупких чудес лотошных, время найденных нами нас. Колокольные перезвоны изолгавшийся гонят век, и курсируют эшелоны неизвестно куда из грек – не в варяги, но погорельцы оседающих пеплом дат заполошно считают рельсы на истошном пути назад. Левой-правой, сквозит удача между крыльями воронья, там, за окнами, кто-то плачет – так смыкается полынья над осипшими городами, где стирали цветные сны тени, выдуманные нами, до пророческой белизны. Пробираются, вязнут в тине междометий чужих, скользя, наши лучшие дни, пути не выбирая – ни дать, ни взять – войско павших за искушенье не по нотам играть финал, молча принявшее крещенье в цепкой пасти второго дна. Полководец забот потешных, не умеющий по воде, аки посуху, – ты утешь их пеной сумерек зыбких, где в ночь заброшенные картечью перекрёстной попятной лжи, захлебнувшись прощальной речью, тонут лучшие миражи. Хоть налево тут, хоть направо, всё едино по кругу – в сеть, на сбежавших идёт облава, мчатся в чёртовом колесе зимы, вёсны, стегая судьбы, и метафор повинных плеть вьётся исподволь – не убудет, не посмеете – не успеть. Попадётся не тот, кто громче бредит, принятый в хоровод, и не те, по которым кормчий правил волны нейтральных вод, но – в расход отпустивший слово, отворяющее сезам, время хрупких чудес сурово к солнцу, бьющему по глазам. Будто прожито – по навету, в беспросветной галиматье – время лун, присягнувших свету, по расстрельной чужой статье. Бесконечная волчья повесть про бежавшего на ловца… Сбиты лапы до крови, то есть – не для красного жил словца?.. © 2007 Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну, не зажмурившись – там такое, глядь, мураками. Не забудь меня здесь и не оставляй одну на весу разводить несусветную тьму руками. Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам, не умеющей толковать, токовать, молиться?.. Чай всё крепче – шафран, бергамот, мелисса, всё едино – февраль не сахар, печаль-печаль. Пусть не винные карты стопочкой на столе, злое сердце уже не выдержит дележа, блин, зги не видно до марта, а я не была сто лет в тихом городе, где паркуются дирижабли. Заметённые тёмным улицы всё стройней, голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени. Помню, как провожала – видно, не долетели, заблудившись в по пояс белой моей стране. Не прикроет в метель стеклянная береста – у не читаных книг страницы дотла продрогли, и письма не напишешь – как буквы ни переставь, получается индевеющий иероглиф. Был ночью снег. Последний бастион, стыдливо оседающий в канаве, застыл на время. А на переправе – не протолкнуться. Разгребая сон, весна шагает в мир по спинам звёзд. Ломая лёд, где рвётся – там и тонко, с пленительною грацией ребёнка, сжигающего свой последний мост, не думая о том, что – подо льдом, что вынесет разбуженной водою. Того, что намело, уже не скроют сугробы. Рыбы воздух ловят ртом – хотят понять, насколько он пригоден для жизни. И для смерти при народе. хоть сдохни, а ни слова в простоте коса по-братски обнимает камень а ты блюёшь последними стихами отчаявшись – не те, не те, не те… боишься не дожить, не досказать не доказать, что видима для тех лишь кого не обреченно рядом терпишь но видишь сквозь закрытые глаза зажмурившись, растягиваешь тень во всю длину гудящей ветром арки и пусть бесстыже зацветают парки на родине твоей который день хоть сдохни, но ни слова без затей восставший разум ненькает чудовищ знать не хочу, чего ты там готовишь мой русский бог, сжигающий детей мы все с тобою в танце круговом – убивший мима и стрелявший мимо но детство в каждом неискоренимо все юшку вытирают рукавом хоть сдохни, но ни слова без любви в последний путь какую рифму дашь мне?.. а заслужила – обещай, чтоб дальше в ту гавань заходили корабли. май.2014 я давно не пишу о войне о войне не пишу и не знаю сама это старость уже или зрелость только снится к утру – незнакомую землю пашу я любила её а она подо мной загорелась задрожала зашлась в ожидании большей беды как по шву порвала старый мир от крыльца до сарая не хватает воды той земле не хватает воды пожелтела поблекла сама не своя не сырая что за тени бегут задыхаясь вдоль мертвой реки вряд ли помнят уже кто когда затянул пояса им эти гордые люди живущие здесь вопреки старой песне о том что свои мы своих не бросаем постаревшие дети взрослевшие из-под полы в детство впавшие матери сжавшие мир как заточку из любого зерна прорастает здесь только полынь под засушливый шепот за сына за мужа за дочку из любого угла мягко стелется ласковый дым словно даже огонь растворяться бесследно подучен я завидую тем кто уходит от нас молодым не увидев как мир выгибается в смертной падучей ~ олегическое Мы родом из осени. Как ты его не вычерчивай, но, сто к одному – сентябрем замыкается круг, где тонет в бездонном тумане закат гуттаперчевый, затеяв на падшее золото с ветром игру – от первых случайных дождей и до полного имени бессменного кормчего времени winter o`clock… И нет ему дела, за сколько бессонниц ты выменял звенящую инеем медь византийских эклог. Расхристанный август, ещё незапятнанным каином, сверяет по сумеркам долгим шаги тишины – бездомное эхо любви к запредельным окраинам неверного звука, но видишь – огни зажжены и будут пожаром гореть, осень ставит на красное – глумись, пересмешник, дымись, беспечальная жизнь – июньским причастием, майскими звонкими гласными, пасхальным глаголом… А ты ворожи, ворожи. Спрягай перспективу дождями исхлестанной пристани откуда ушел, не прощаясь, задумчивый флот, и первого снега – пусть плачут сомнения приставы, ведущие память о будущем на эшафот, пусть тают пейзажи один за другим – неразменными останутся, брошены ветру, монеты-слова… Какими ты бредишь, какими бредёшь ойкуменами, какая из пройденных осеней будет права?.. Листаешь букварь – заклинаешь запретное зарево, сливая остывшую тьму сквозь небес решето, здесь в каждой строке листопад начинается заново и хочешь, не хочешь, а свято уверуешь в то хмельное мгновение, `где так по-детски неистово раскачивал ветер над пропастью гулкую рожь твоих умолчаний… И дышится – асталавистово, покуда мерещится, здесь и сейчас, что – живешь. 2007 ты срезанных цветов мне не носил боялся этой выморочной смерти растить свои – ни времени ни сил вот и храню те лепестки в конверте прими и ты – сентябрь из первых рук привал бесстрашных в золоте и дыме но ты рисуешь круг рискуешь в круг и сумерки становятся седыми мгновенно отрастает борода у каждого из местных анекдотов и оставляя наши города мы не находим нужных антидотов лиха беда начало – вот те крест а я всё песни пела суп варила и тьма окрест я помню этот квест как дрейфовала наша субмарина ты с чабрецом бодяжишь анашу друзья дивятся ах неосторожен а я свой страх под сердцем уношу минуя лапы пристальных таможен коньяк воздушно-капельным путем последний гусь в счет будущего года – с тех самых пор мы в прошлое бредем где на двери болтается щеколда спасительного жара нацедив поди вернись скорее отнеси ей ведь что такое осень – рецидив страна больна бедой и амнезией святые девяностые в аду кто нас учил теплее одеваться мы молоды и к нашему стыду мы счастливы раз некуда деваться небо пасмурное всё ближе – не о том ли сто лет мечтала? то ли ветер карнизы лижет, исповедуя вкус металла, то ли скоро весна и снова станет некуда торопиться. что терять мне, живое слово подбирающей по крупицам, на подмостках чужого века присягающей, как иконе, письмам мёртвого человека не ушедшего от погони. у беспамятства нет девайса, неформат в ледяном офсете. как теплее не одевайся – всё равно попадаешь в сети. без раздумий беру любой ник, даже думать боюсь – что ищем. тот ещё соловей-разбойник с точной рифмой за голенищем. что просить у тебя,. всевышний, если даже мои химеры по одной из себя все вышли. может, просто немного веры? нет, конечно, я не про счастье, что давно уже не по силам. научи меня не прощаться, даже если я не просила. война войной а город словно снится вам пусть нет верней лекарства от морщин весна красна в чужом платочке ситцевом встречает растерявшихся мужчин по жизни не взрослеющее воинство прикрывших нарисованный очаг где так самозабвенно пьётся воется где стынет свет в зажмуренных очах не важно чьи следы между сугробами дымятся – что сгорит то не сгниёт жаль что своих под выцветшими робами не разглядеть пока не треснет лёд пока танцуешь на скрипучей наледи вбирая воздух словно чистый спирт и только умирать выходишь на? люди где кто-нибудь непрошеный не спит постой господь не жги не вынимай чеки? пока клянусь в нечаянном родстве пока бредут мои слепые мальчики в навстречу им распахнутый рассвет Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым штрихует внезапно ржавеющий август пустые дороги, которыми шёл ты, где солнце и ветер, и шелест дубрав густ. Мечтать, но не верить в заветное завтра – теперь уж на той стороне ойкумены, где первое слово баюкает Автор, где, все ещё живы, себе на уме мы Рискнули проснуться с косыми лучами, махали руками последнему стерху – ах, как мы в хрустальное небо стучали!.. Кто снизу, кто сверху. В ответ – только эха бескрайние мили: мол, вон покатилась звезда на тавро вам. Не плачь, моя радость, о тающем мире – он весь оцифрован. Потерянный пиксель, птенец оригами, хрустящие крылья с годами – как ветошь, остывшую землю босыми ногами всё вертишь и вертишь. там, где нас нет, и не было, наверно, где даже сны – пиратский фотошоп, и воет ветер в брошенных тавернах – там хорошо. где нас уже не будет – там, где мы в нелепых позах, не лишенных шарма, взлетали с арендованной кормы, карманную прикармливая карму. и уплывали в ночь неправым галсом, где рыбы мрут от съеденных монет – о, как же ты блистательно ругался, что счастья нет. верстая стих запальчиво запойный, смерть прогибалась радугой-дугой – ты про меня, пожалуйста, запомни другой, другой. на расстояньи наши взгляды вровень. так хорошо, что дальше – не сослать, а то, что мы одной бродячей крови – так не со зла. мело во все пределы по полгода, бросались тени замертво на снег – ты глянь, какая выдалась погода там, где нас нет. растерявший все буквы в этом раю киношном, ошибающийся дверями и этажами, привыкаешь молчать – так, как нож привыкает к ножнам. и сжимать кулаки, чтоб пальцы не задрожали. обнимаешь прохожих, как будто сто лет знакомы… всё, от самых искусных швов до случайных трещин, познаётся в сравнении, всюду свои законы – ночью страшно без тени, а утром морщины резче. ночью может любая вспышка звездой казаться, вот и бьёшься в пустое небо – не запретит ли заскорузлых бинтов неверной рукой касаться. крупным планом любовь и смерть, остальное – титры. остальное – стальные нервы и шаткий почерк. хриплый голос за кадром цедит своё «amore», да звенят на ветру гирлянды чужих цепочек на заброшенном дубе в ветреном лукоморье. все эпилоги – попытка сказать «прости», иногда – поздороваться, чаще – красиво выйти из той самой воды, в которую – не врасти дважды – пробовал? и ведь будешь сидеть и выть, и ждать, когда проплывет хотя бы не труп врага, так его томагавк, а лучше – вязанка писем о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога самопальному богу, что так теперь независим и уже не нуждается в ваших задорных «ку», но по-прежнему почитаем, чреват, приколен и всё так же гордится дырою в левом боку, но боится девочек в белом и колоколен. отбинтуй ему неба, похожего на плакат – пусть гордится участием, коли не смог участьем, доит розовым градом набухшие облака и чужие итаки делит с братвой на части. затаись, будто не было – верь, но не смей просить. если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить, потому что обманешь, не время кричать «прозит», это время больное, мечется и грозит, это время последней охоты на тени зверя. если плакальщик – плачь: живые же, если воем, если клоун – смеши, закутай в цветные шали всех бездомных и нелюбимых – не тех еще воскрешали. ну, а если воин – не надейся, мол, после нужных слов еще насорю, а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной. я умру на рассвете, позарившись на зарю, у тебя же есть выбор – век эпилога длинный собери про меня всё что можно найти собери все тетради блокноты где птицы мои снегири краснопёрая стая креплёных сибирских кровей свет и розовый снег и тебя не отыщешь правей собирай по слогам всю мою несусветную чушь может я хоронюсь может родину спрятать хочу в тополиной пурге зазеркалье слезящихся фраз спрыгнуть с красной строки мы с тобою пытались не раз спотыкаясь прыг-скок вдалеке от подмётных кадил и давали нам срок только срок раньше нас выходил и опять по пятам щипачи наших снов стукачи тут кричи не кричи а попробуй впотьмах соскочи как бездомных котят нас пытались любить утопить собирай со стола всё что можно допеть и допить разноцветные фантики тоже как гильзы от пуль безутешный февраль талый март ненаглядный июль собирай мою верность живущим не так невзатяг всех моих рыбаков моряков остряков работяг дураков и блаженных поэтов бандитов менял но забудь про меня позабудь про меня про меня это – осень, не спишь?.. свили гнезда ветра в витражах, распоясанный дождь суетится, в сердцах проливая сны бесстрашных бродяг – длится в лицах игра ролевая, но пока нас к рассвету все так же выводит кривая – пусть себе ворожат пусть дышать – через раз, да полжизни почти невзатяг, и сквозь медные трубы youtube-ов беспечным кумаром просквозить в подзамочное завтра – похоже, недаром здесь любой искромётный пустяк завершается жаром – год ли, город спустя полыхнет – не погасишь в предчувствии зимних простуд, не затянешь пленительным гимном прорехи, раз кашель, да не влипнет продрогшая память в дорожную кашу... если я не проснусь, обещай мне, что после – расскажешь, где мосты прорастут. раз уж осень, так пусть – ворожит, ворошит без затей кучевую листву – там, где с нотами снов колокольных колобродит туман, притворяясь впотьмах чистым полем, где по следу нельзя, и бесследно нельзя, коль окольных не случилось путей. пусть с бездонных небес утекают надежд караси и зеркальный пейзаж караулит винтажный стекольщик, с каждым выдохом сумрак – короче, а сумерки – дольше, и как будто – пора, только vita всё dolce и dolce – хоть святых выноси. хоть звони в колокольчик. 2009 Пишу тебе из будущей зимы – теперь уж год, как ты не слышишь ветра, твои рассветы глубже на два метра, надеюсь, не темней. Молчит об этом усталый некто из зеркальной тьмы – похоже, что не знает... Брат мой, где ты?.. А здесь – всё то же, стынет время «ч» в пустынных парках, снегом не спасённых, но сталкеры теперь уже вне зоны и вне игры, и город полусонный укачивает звёзды на плече, а звёзды – холодны. И непреклонны. Трамвайных рельсов меньше с каждым днём, пути – короче, время – безмятежней, в том смысле что, меняя гнев на нежность, запуталось и претендует реже на точный ход незагнанным конём. И днём с огнём ты не найдёшь подснежник в окрестных недорубленных лесах, а жаль, хотя давно – никто не ищет. Плодятся тени, заполняя ниши – не амбразуры. Каждый первый – лишний, и с каждым снегом тише голоса ушедших без причины. Тише, тише… Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то минует посвист зыбкой тишины. Некрепко спят, объевшись белены, адепты веры в полумеры, тьмы шаги всё тише. Под окном тюрьмы хрустят осколки звёздного балласта. Шаги всё ближе… Нет надёжней наста, чем ветром опрокинутые сны. 2019 ноябрь (публикация в ФБ) И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай – не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать – безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей – запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярёму. Нам – на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам ярёмным, где голову случилось приклонить, а не случилось – так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом – здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты – верь в свет в окошке, не в огни таможен и чаще, чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен. 2019 30.11. эти тени под глазами эти медленные руки нам не сдать зиме экзамен нас не взяли на поруки и не в жилу божья помощь мало в детстве нас пороли позывные и пароли растеряли не упомнишь скоро сказка станет басней вечный вечер смотрит волком с каждым выдохом опасней на снегу хрустящем колком наши горы наши горки мы застряли в средней школе не пойму о чем ты что ли этот кофе слишком горький обнимающим друг дружку выжить бы не до блаженства здесь мороз снимает стружку ради жести ради жеста ветер бьётся взвыл и замер как в предчувствии разлуки эти тени под глазами эти медленные руки побелеет дом наш дачный память снега все острее круг вращается наждачный все быстрее и быстрее выводя из себя, не держи меня за руки, брат. дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый, перебрать поименно сугробы напрасных утрат и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы. поклониться родным, между делом сходящим с ума, и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом. перестать зарекаться – пусть будут тюрьма и сума, лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом. тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать, на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом. здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать, обескровленных птиц, на лету искалеченных градом. отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла, я смогу рассказать им, что пропасть совсем не бездонна, что и с той стороны было видно, как нежно несла мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна. перемирие, брат, фейерверк завершает концерт, лишь бы нам не забыть это пение их горловое… песня – тот же тоннель свет опять обещали в конце. сколько долгих веков с непокрытой стоять головою ______________ "Горловка". 2015 Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну, не зажмурившись - там такое, глядь, мураками. Не забудь меня здесь и не оставляй одну на весу разводить несусветную тьму руками. Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам, не умеющей толковать, токовать, молиться?.. Чай всё крепче - шафран, бергамот, мелисса, всё едино - февраль не сахар, печаль-печаль. Пусть не винные карты стопочкой на столе, злое сердце уже не выдержит дележа, блин, зги не видно до марта, а я не была сто лет в тихом городе, где паркуются дирижабли. Заметённые тёмным улицы всё стройней, голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени. Помню, как провожала - видно, не долетели, заблудившись в по пояс белой моей стране. Не прикроет в метель стеклянная береста - у нечитаных книг страницы дотла продрогли, и письма не напишешь - как буквы не переставь, получается индевеющий иероглиф. если завтра война – станет в тысячу раз холодней, не бросай меня, тень, зажигающей свечи на льду. для чего мне считать, сколько без вести кануло дней, если рядом с собой в день последний тебя не найду. если завтра в окоп, так смотри же сегодня, смотри, как остывшие крылья поспешно мутируют в горб, как безжалостный град выжигает сердца изнутри и сжимается нежность своих, умножающих скорбь. и, пока не настала пора им тебя хоронить, а шаманящим свыше под хвост не попала вожжа – научи их не помнить оттенков горящей брони, обнимай что есть мочи, люби их, встречай, провожай. ври взахлёб, что полки поведёт не хмельной генерал, а бесстрашный герой, что не всех принесут на щитах – видит бог, что походную песню не ты выбирал и не знаешь количества нот на последних счетах. если завтра война – а ведь всех нас, как пить дать, сольют, в свете споротых звёзд будет трудно подняться со льда. пусть ты и обречён на почетный прощальный салют – не сдавайся, солдат. такая ночь хоть закажи оркестр не видно нот и проще утопиться когда бы не с упорством летописца считая вслух проталины окрест банкует март на игровом столе вчерашних блюд большие перемены убитый скрежет передач ременных впрок на сто лет с пейзажем за окном накоротке страна моя как схима именная спит паводок держа на поводке напоминая рисунок хрупких вен один в один не выдержавших вирусной нагрузки переводи мой свет переводи на русский предательски нахлынувший бетон а дна все нет как будто запретили целуя след линяющих рептилий дрейфует обезумевший планктон а ты плывешь в оранжевые сны страх оставляя ниже по теченью растаявшей палитры ботичелли усталый кровник ряженой весны в такую ночь без музыки ни зги жгут летописи желтые страницы горят колосники поля станицы хоть ты не сгинь Мы заперты. Нам время есть стирать до чёрных дыр – и письма, и колени. Вдоль never(more), в обход et cetera, мы носим вздор с бермудского двора, мы выбрались из вёрстки поколений и правки ждём – не от великой лени, но оттого, что гнуться – мастера. И гнуть. И гнать. Но трудно выгнать тени. Мы их теряем молча – между строк, где, отпускаем в плен аллитераций, наш беглый слог мотает новый срок, побегом всходит в трын-траве острог, где жить да жить до новых эмиграций в самих себя, раз проще потеряться, чем потерять, два – не хватает акций протеста. Тесно. Но урок не впрок. Мы здесь одни в стеклянном терему – бывало, сумрак заоконный вспорешь попятным взглядом, и – сто к одному, упрёшься лишь в соседнюю – тюрьму, где, фифти-фифти, лебеда и спорыш на очаге – не спорь!.. И ты не споришь. Какой я сторож брату своему?.. Я и себе давно уже не сторож. Сомнительная весна – ледоход – Был ночью снег. Последний бастион, стыдливо оседающий в канаве, застыл на время. А на переправе – не протолкнуться. Разгребая сон, весна шагает в мир по спинам звёзд. Ломая лёд, где рвётся – там и тонко, с пленительною грацией ребёнка, сжигающего свой последний мост, не думая о том, что – подо льдом, что вынесет разбуженной водою. Того, что намело, уже не скроют сугробы. Рыбы воздух ловят ртом, чтобы понять, насколько он пригоден для жизни. И для смерти при народе. – капель – Шаманит нежный сказочник-апрель, подмешивая в воздух осторожно надежды. Тихо, глухо и тревожно, стучит по крышам первая капель. И тот, кто без зонта по бездорожью отправится, промокнет утром хмурым, шальные капли, как все пули – дуры, в том смысле, что летят в лицо прохожим неосторожным. Кружит вороньё над серым непроцеженным рассветом, раскладывая утро на куплеты, выклёвывая явное враньё, о том, что безмятежным будет лето для всякого, кто пропоёт об этом. – бездорожье – Нам ночь бы продержаться. На восток, как можно дольше, дальше – от заката, в багровом небе молния чревата оборванными снами между строк. Бессонницы бессильного Пилата обходятся недёшево. Но срок уже назначен. Вряд ли всем по сто нам одиночеств. В чём ты виновата, прекрасная, безумная страна?.. Так мало – сил, так много – обелисков, расплавленное солнце слишком низко, и слишком близко – третья сторона медали. Дали?.. Кто-нибудь, услышь нас. Мы даже – не в пути, мы только – вышли. Позволь нам – быть, хотя бы до поры последних звёзд, ныряющих с причала. И что с того, что вечность обмельчала – немудрено, раз точат топоры для плахи те, кто строил корабли. И всё-таки, позволь начать – с начала, с тех берегов, где смели и могли мы звёзды называть по именам, ловить ветра в мерцающие сети и имя бога не держать в секрете, не верили портовым крикунам про то, что ни вернуться, ни вернуть. Нам раздавали пряники и плети – на выбор, мы ушли куда-нибудь, не захватив ни компаса, ни карт. Пусть с каждым днём длиннее тени наши, позволь нам – быть, а где – уже не важно, позволь сказать спасибо за азарт в твоей, без правил и ветрил, игре – затянутой на вечность рукопашной с самим собой, за церковь на горе, за истовую верность звонарей колоколам, известную тебе лишь, за зыбких снов горячечную ересь, за снег в июле, ливень в январе, за то, о чем волна в шторма молчала, за то, что ты по-прежнему не веришь ни нам, ни в нас... Позволь начать – с начала. Здесь всё не случайно и всё – уже, здесь музыка сбилась на вираже, чем крепче и слаще яды, тем сны нежней – для каждого спящего свой Коринф, истоптанный берег невольных рифм, поверишь к утру – не тлеем ещё, горим. Но тень, как ни гни, попадает в кадр, подстрочник молитвы дождю не в такт, и снится привыкшим падать лицом в закат блистательный город чужих костров, где всякий нальёт нам за пару строк, да будь он хотя бы пьян и не слишком строг. Все птицы вернулись, куда ж ясней, не каждый аккорд приведёт к весне, и ты ни в одно из окон не выйдешь с ней – чем сны беспробудней, тем слаще яд, смотри, не сотри между делом взгляд, который не снится пятую жизнь подряд. Враз гончие псы сорвались с цепей, не хочешь проснуться – тогда не пей полынную смесь ветров из чужих степей, шаги не считай по чужим псалмам, в потёмках чужих за углом – тюрьма, здесь под руки много смелых свели с ума. Где замок посажен – взойдёт острог, хоть как поливай, но всему свой срок, знать, нужен садовник саду, а не пророк – пусть кто-то пасует звезду, как мяч, но ветер под вечер, и плачь, не плачь – здесь слово на вырост, каждому свой палач. Все птицы вернулись – чего хотеть, глазами, пристрастными к темноте, сличаешь по форме крыльев, не те, не те, но ловишь на взлёте звенящий звук – бликуй, не рискуй выпускать из рук – который не снится пятую жизнь, а вдруг. Мы грустные клоуны, ставшие стражей опилок, впитавших летальную летопись, крытую цинком, мы — те, кто молился на купол и ставил стропила, кто мог бы полжизни сидеть на развалинах цирка, просеивать пепел, разбрасывать бисер, смеяться в закат без причины невольно от воли кромешной, остаться на пепле — не в том ли призванье паяца, и мы бы остались, пускай ненадолго — но спешно в намеченном месте, не вместо, а вместе — с водою, никем не замеченных, запросто выплеснешь нас ты, наш бог гуттаперчевый, звери под плетками взвоют, взлетят под мерцающий купол хмельные гимнасты. Мы грустные клоуны, впавшие к вечеру в пафос — взыскательным взглядом поддерживать гибкие тени икаров, доверчивых к зрителям, греющим пакость за пазухой в банке троянской, пусть снова не с теми вчера разводили мы пристальных фраз брудершафты — привычно-неверным ни фразам, ни снам, ни рукам, ни неистовым клятвам — им что: будет день — будет жатва, тогда и посмотрим, кто дальше разбрасывал камни в ликующий зал — только восемь кульбитов до смерти осталось упавшему вверх — просто сверьтесь с афишей, но глянь — не сдается, все верит, все вертится, вертит свои пируэты… Ты где там, роняющий свыше?.. пылится скриншот июля в окне немытом начнёшь протирать и сразу не та картина палиться не будем – это не мы не мы там вручную катили солнце из карантина не мы окликали то?нущих в красных зонах не мы приносили воду надежду письма встречая рассветы в потных комбинезонах не мы холодели от монитора писка где снова и снова чья-то рвалась кривая и горло сжимал нездешнего страха вирус мы – славили их, послушно в экран кивая и город наш жил и выжил и сеть ловилась мы в окна стучали мы колотили в двери а тихо – как будто вдруг запевала помер тоскуют в пустых квартирах чужие звери и лето впадает в лету – коронный номер выходим, бледнея в масках своих нелепых опасные злые люди – слова на ветер бросали сто дней в фамильных панельных склепах вот он и шумит – не вечер ещё не вечер да нужно просто однажды набраться наглости не пожалеть хоть раз ни огня, ни воска и рассказать, как мы выжили в этом августе – зачем собирал ты, Господи, наше войско?.. теряя силы, права, паспорта и метрики, но – не кураж свой то?й ещё, той закваски, одни из первых на круг выходили смертники, навстречу закату щурились из-под маски. пока оставались верить и драться навыки, вслух матерились тихо, молились громко – мы выросли, и никто не возьмёт нас на? руки, за счастьем почти всегда наступает ломка. застрявшие в прошлом веке некоронованном, ру?ки друг другу тянем при встрече честно – давай без глупостей, поздно брататься снова нам. нам стало здесь тесно, Господи, слишком тесно. и лишь мерцает блестит горизонта лезвие, но не согреться дальним холодным светом. нам страшно терять своих, оттого и резкие. не потеряться бы до весны – но где там _ едва устанешь медь с моста ронять – и вот уж сеть мечтает отвисеться, растёт на листьях ржавая броня и к перебоям привыкает сердце. так осень постепенно входит в раж, но не полной мерой мстит. не оттого ли здесь по утрам так холодно и страшно, что не хватает – то любви, то воли, то веры опрометчивой, то – сил… ты мог бы пожалеть меня, малыш, но ты сам из тех, кто по свистку тусил. а колокольчик мой почти не слышно и блажь звенеть, не ведая – по ком я. скажи, кукушка, сколько нот осталось, и кто в последний дом мой кинет комья, и что такое осень, как не старость в краплёном мёртвым золотом аду?.. господь прощает давящих на жалость, поплачь, малыш, сойдёшь за тамаду, на плачущих всё это и держалось – наш странный век сливающих чернила, воспевших виртуальные трущобы, где осень пусть прекрасна, но червива. а нам ещё бы времени, ещё бы Помнишь девочку? Нелепая, босая с челобитной у реки, где рыбья челядь серебрилась, блики солнца выпасая. И казалось ведь – таких не укачелить невозможных, будто найденных в капусте, вдалеке от аккуратных ватных кукол, и хотелось – пусть Господь их не отпустит без страховки под беснующийся купол. Ведь сто лет уже не стиран и не штопан рваный край его берёзового ситца. Над качелями судьбы – то в пляс, то в штопор – не всегда лишь то, что сеял, колосится. Мчались годы безмятежными стрижами, отцветала звезд полынь на дне колодца, сколько ёлок мы уже отнаряжали, а она, глядишь – по-прежнему смеётся, все играет в города и караваны, будто ищет, где у мира середина, хоть бы хны, лишь на коленях джинсы рваны, снова входит в ту же реку, невредима, окликая всех любимых, как спасая, накануне льда и снега, света после... Ведь почти не различаю голоса я, а она их – поименно, неба возле. А она их переводит, словно лечит на ту сторону, где берег не покатый, не скользит, не осыпается – им легче будет в гору с камнем в сердце. Чем богаты, тем и рады бы последним поделиться, невзирая на безбожную усталость, коды, годы, города и даже лица – знать бы только, сколько времени осталось. Слышишь звон – не помнишь, где он, ближе к ночи даже самый тихий шепот – канонада, сколько музыка ни лейся, ливень мочит без разбору не умеющих как надо. Даже если свет кромешный – я пасую, он всегда нужней кому-нибудь. А мне бы вспомнить девочку – нелепую, босую. И качели, исцарапавшие небо. Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну, не зажмурившись – там такое, глядь, мураками. Не забудь меня здесь и не оставляй одну на весу разводить несусветную тьму руками. Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам, не умеющей толковать, токовать, молиться?.. Чай всё крепче – шафран, бергамот, мелисса, всё едино – февраль не сахар, печаль-печаль. Пусть не винные карты стопочкой на столе, злое сердце уже не выдержит дележа, блин, зги не видно до марта, а я не была сто лет в тихом городе, где паркуются дирижабли. Заметённые тёмным улицы всё стройней, голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени. Помню, как провожала – видно, не долетели, заблудившись в по пояс белой моей стране. Не прикроет в метель стеклянная береста – у не читаных книг страницы дотла продрогли, и письма не напишешь – как буквы ни переставь, получается индевеющий иероглиф. все эпилоги – попытка сказать «прости», иногда – поздороваться, чаще – красиво выйти из той самой воды, в которую – не врасти дважды – пробовал? и ведь будешь сидеть и выть, и ждать, когда проплывет уж если не труп врага, так его томагавк, а лучше – вязанка писем о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога самопальному богу, что так теперь независим и уже не нуждается в ваших задорных «ку», но по-прежнему почитаем, чреват, приколен и всё так же гордится дырою в левом боку, но боится девочек в белом и колоколен. отбинтуй ему неба, похожего на плакат – пусть гордится участием, раз уж не смог участьем, доит розовым градом набухшие облака и чужие итаки делит с братвой на части. затаись, будто не было – верь, но не смей просить. если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить, потому что обманешь, не время кричать «прозит», это время больное, мечется и грозит, это время последней охоты на тени зверя. если плакальщик – плачь: живые же, если воем, если клоун – смеши, закутай в цветные шали всех бездомных и нелюбимых – не тех еще воскрешали. ну, а если воин – не надейся, мол, после нужных слов еще насорю, а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной. я умру на рассвете, позарившись на зарю, у тебя же есть выбор – век эпилога длинный хоть сдохни, а ни слова в простоте коса по-братски обнимает камень а ты блюёшь последними стихами отчаявшись – не те, не те, не те… боишься не дожить, не досказать не доказать, что видима для тех лишь кого не обреченно рядом терпишь но видишь сквозь закрытые глаза зажмурившись, растягиваешь тень во всю длину гудящей ветром арки и пусть бесстыже зацветают парки на родине твоей который день хоть сдохни, но ни слова без затей восставший разум ненькает чудовищ знать не хочу, чего ты там готовишь мой русский бог, сжигающий детей мы все с тобою в танце круговом – убивший мима и стрелявший мимо но детство в каждом неискоренимо все юшку вытирают рукавом хоть сдохни, но ни слова без любви в последний путь какую рифму дашь мне?.. а заслужила – обещай, чтоб дальше в ту гавань заходили корабли. май.2014 я давно не пишу о войне о войне не пишу и не знаю сама это старость уже или зрелость только снится к утру – незнакомую землю пашу я любила её а она подо мной загорелась задрожала зашлась в ожидании большей беды как по шву порвала старый мир от крыльца до сарая не хватает воды той земле не хватает воды пожелтела поблекла сама не своя не сырая что за тени бегут задыхаясь вдоль мертвой реки вряд ли помнят уже кто когда затянул пояса им эти гордые люди живущие здесь вопреки старой песне о том что свои мы своих не бросаем постаревшие дети взрослевшие из-под полы в детство впавшие матери сжавшие мир как заточку из любого зерна прорастает здесь только полынь под засушливый шепот за сына за мужа за дочку из любого угла мягко стелется ласковый дым словно даже огонь растворяться бесследно подучен я завидую тем кто уходит от нас молодым не увидев как мир выгибается в смертной падучей а едва за порог – и опять на ходу замолчишь, как наберёшь в рот воды, и она, как назло, не живая. мой слепой поводырь, иероглиф на солнце, мальчишка, я иду за тобой, толпы верных врагов наживая. что нам дом, мой хороший – соринка в глазу горизонта, да предательский отблеск тревоги, солёная кожа. ты стоишь, огорошен – стирается линия фронта, но врастают бинты в онемевшие руки и ноги. что нам дым по-над Обью – всего лишь седеющий ветер, потускневшее эхо в опале. сиротская гордость здесь к любому снадобью такой сладкой дури навертит, что выходишь на шепот, на голос. не целясь – попали в наши вещие песни – слова, из которых начало молчаливые речки возьмут, не нашедшие моря. до весны – хоть ты тресни, а смотришь – опять укачало: не попасть нам, не целясь, в страну для не ищущих горя. 2021 Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым штрихует внезапно ржавеющий август пустые дороги, которыми шёл ты, где солнце и ветер, и шелест дубрав густ. Мечтать, но не верить в заветное завтра – теперь уж на той стороне ойкумены, где первое слово баюкает Автор, где, всё ещё живы, себе на уме мы Рискнули проснуться с косыми лучами, махали руками последнему стерху – ах, как мы в хрустальное небо стучали!.. Кто снизу, кто сверху. В ответ – только эха бескрайние мили: мол, вон покатилась звезда на тавро вам. Не плачь, моя радость, о тающем мире – он весь оцифрован. Потерянный пиксель, птенец оригами, хрустящие крылья с годами – как ветошь, остывшую землю босыми ногами всё вертишь и вертишь. снова в пыльные стены бездомный колотится пульс лета тахикардия мотив не родной, но понятный отражения в окна идут на попятный, и пусть никого не спасти — что запальчиво не городи я близко к сердцу воспримешь — считай, что уже инвалид словно плетью помечен а песни всё тише и страньше только место, где раньше пел мальчик, болит и болит забинтуешь потуже — и снова дышать станет нечем геометрия ночи — объятия пятых углов перекрёстков суставы проспектов крепленье стальное проходные дворы, тупики, остальное — улов цепких веток метро, где ты бдишь в середине состава как сбивается ритм заблудившихся в рельсах колёс как сбиваются в стаи ступени истоптанных лестниц арки станций-прелестниц смыкаются — видно, довёз до конечной тебя этот поезд, и не наверстаем растерявший все буквы в этом раю киношном, ошибающийся дверями и этажами, привыкаешь молчать – так, как нож привыкает к ножнам. и сжимать кулаки, чтоб пальцы не задрожали. обнимаешь прохожих, как будто сто лет знакомы… всё, от самых искусных швов до случайных трещин, познаётся в сравнении, всюду свои законы – ночью страшно без тени, а утром морщины резче. остальное – стальные нервы и шаткий почерк, хриплый голос за кадром цедит своё «amore», и звенят на ветру гирлянды цепей-цепочек на заброшенном дубе в ветреном лукоморье. ночью может любая вспышка звездой казаться, вот и бьёшься в пустое небо – не запретит ли заскорузлых бинтов неверной рукой касаться. крупным планом любовь и смерть, остальное – титры. Помнишь девочку? Нелепая, босая с челобитной у реки, где рыбья челядь серебрилась, блики солнца выпасая. И казалось ведь – таких не укачелить невозможных, будто найденных в капусте, вдалеке от аккуратных ватных кукол, и хотелось – пусть Господь их не отпустит без страховки под беснующийся купол. Ведь сто лет уже не стиран и не штопан рваный край его берёзового ситца. Над качелями судьбы – то в пляс, то в штопор – не всегда лишь то, что сеял, колосится. Мчались годы безмятежными стрижами, отцветала звезд полынь на дне колодца, сколько ёлок мы уже отнаряжали, а она, глядишь – по-прежнему смеётся, все играет в города и караваны, будто ищет, где у мира середина, хоть бы хны, лишь на коленях джинсы рваны, снова входит в ту же реку, невредима, окликая всех любимых, как спасая, накануне льда и снега, света после... Ведь почти не различаю голоса я, а она их – поименно, неба возле. А она их переводит, словно лечит на ту сторону, где берег не покатый, не скользит, не осыпается – им легче будет в гору с камнем в сердце. Чем богаты, тем и рады бы последним поделиться, невзирая на безбожную усталость, коды, годы, города и даже лица – знать бы только, сколько времени осталось. Слышишь звон – не помнишь, где он, ближе к ночи даже самый тихий шепот – канонада, сколько музыка ни лейся, ливень мочит без разбору не умеющих как надо. Даже если свет кромешный – я пасую, он всегда нужней кому-нибудь. А мне бы вспомнить девочку – нелепую, босую. И качели, исцарапавшие небо. _____________ Это Тане. "Качели" называется уйму нездешний холодок по вене я, а ты мне на прощанье расскажи, что смерть уже давно не откровение, скорее – жизнь. сама на ровном месте спотыкается, а всё ответов просит, где ж их брать. грешить легко, куда труднее каяться. в чем сила, брат? не в этой правда осени, горюющей о карте мира, что не так легла на золото, а только говорю – ещё не та игра. не те знамена и знаменья плавила, не тех бойцов сгоняла на парад, пора менять фигуры, доску, правила, и нам пора. в чем сила, если не хватает дерзости построить дом стеклянный без стропил, а камень, что за пазухою держите – всё, что скопил. 14.09.14 блажь дорожная – ближе, ближе прочерк вилами на воде бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым – был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде – там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена там, где классики рефлексии чертят классики на песках и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк, что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет – жесть. И что с него проку? И жемчуг его – речной, и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти – мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором – чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным – что ни слово, то поперёк, больным и усталым, и старым, и злым, любым. А он говорит: а волк твой – тебя берёг?.. Как в «верю – не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. Но сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь – завались. А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес. ты один в этой осени ветреной, оспяной, закрывая лицо, бредёшь, обнимая сосны, понимая уже, что молодость за спиной не крылом прирастёт, а странным горбом несносным. как его ни затягивай, этот живой рюкзак, что туда ни толкай на идише и латыни, но в истёртую кожу впивается снов гюрза, вот и стынет. умереть соберёшься – окажутся ночи длинными и глаза не закрыть, и от звёзд никуда не деться, а деревья в окно смотрят грозными исполинами – как в детстве. твой же съёжился мир почти до размеров спаленки, за порогом хрустит и свищет – опять октябрь, где ты всё ещё слабый, ненужный, больной и маленький… так не трусь хотя бы. собери про меня всё что можно найти собери все тетради блокноты где птицы мои снегири краснопёрая стая креплёных сибирских кровей свет и розовый снег и тебя не отыщешь правей собирай по слогам всю мою несусветную чушь может я хоронюсь может родину спрятать хочу в тополиной пурге зазеркалье слезящихся фраз спрыгнуть с красной строки мы с тобою пытались не раз спотыкаясь прыг-скок вдалеке от подмётных кадил и давали нам срок только срок раньше нас выходил и опять по пятам щипачи наших снов стукачи тут кричи не кричи а попробуй впотьмах соскочи как бездомных котят нас пытались любить утопить собирай со стола всё что можно допеть и допить разноцветные фантики тоже как гильзы от пуль безутешный февраль талый март ненаглядный июль собирай мою верность живущим не так невзатяг всех моих рыбаков моряков остряков работяг дураков и блаженных поэтов бандитов менял но забудь про меня позабудь про меня про меня Пишу тебе из будущей зимы – теперь уж год, как ты не слышишь ветра, твои рассветы глубже на два метра, надеюсь, не темней. Молчит об этом усталый некто из зеркальной тьмы – похоже, что не знает... Брат мой, где ты?.. А здесь – всё то же, стынет время «ч» в пустынных парках, снегом не спасённых, но сталкеры теперь уже вне зоны и вне — игры, и город полусонный укачивает звёзды на плече, а звёзды – холодны. И непреклонны. Трамвайных рельсов меньше с каждым днём, пути – короче, время – безмятежней, в том смысле что, меняя гнев на нежность, запуталось и претендует реже на точный ход незагнанным конём. И днём с огнём ты не найдёшь подснежник в окрестных недорубленных лесах, а жаль, хотя давно – никто не ищет. Плодятся тени, заполняя ниши – не амбразуры. Каждый первый – лишний, и с каждым снегом тише голоса ушедших без причины. Тише, тише… Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то минует посвист зыбкой тишины. Некрепко спят, объевшись белены, адепты веры в полумеры, тьмы шаги всё тише. Под окном тюрьмы хрустят осколки звёздного балласта. Шаги всё ближе… Нет надёжней наста, чем ветром опрокинутые сны. эти тени под глазами эти медленные руки нам не сдать зиме экзамен нас не взяли на поруки и не в жилу божья помощь мало в детстве нас пороли позывные и пароли растеряли не упомнишь скоро сказка станет басней вечный вечер смотрит волком с каждым выдохом опасней на снегу хрустящем колком наши горы наши горки мы застряли в средней школе не пойму о чем ты что ли этот кофе слишком горький обнимающим друг дружку выжить бы не до блаженства здесь мороз снимает стружку ради жести ради жеста ветер бьётся взвыл и замер как в предчувствии разлуки эти тени под глазами эти медленные руки побелеет дом наш дачный память снега все острее круг вращается наждачный все быстрее все быстрее ©2016 И стал декабрь* над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай – не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать – безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей – запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярёму. Нам – на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам ярёмным, где голову случилось приклонить, а не случилось – так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом – здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты – верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен. Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов, где секундная стрелка годами стоит, как влитая, и короткая память не стоит напрасных трудов, и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая. У остывшей земли на краю без причины не стой – прибирает зима в ледовитом своем фетишизме выживающих чудом в местах отдаленных не столь. Что ты знаешь о жизни?.. Родом из отмороженных окон – куда нам таким?.. И тебе не понять, постояльцу нарядных бульваров, отчего так бледны одолевшие брод седоки и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров. Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка, где случайным словам в изувеченном ветром конверте до последнего верят и крестятся исподтишка – что ты знаешь о смерти искрометных свечей, позабытых у пыльных икон, где Господь раздает векселя в неизвестной валюте и все так же один – налегке по реке босиком отправляется в люди. курам на смех дружок последние наши дни вот и тени растут смотри достают до ставен в этом поезде мы ведь странствуем не одни у кого бы спросить куда же он нас доставил стать последними из просившихся на постой проповедовать от балды то любовь то ярость нянчить город видавший виды пустой-пустой наше прошлое набродилось тут настоялось замахнуть бы на брудершафт не боясь прослыть удивляться как будто вот лишь глаза разули перекрестков твоих проспектов твоих послы нахлебавшиеся сибири cвоей лазури горе горькое в трижды треснувшей кожуре мне тебя не обнять смотри – рукава зашиты не оставить следов вскипающих на жаре не помочь отыскать друг друга воды защиты от нездешних молитв ползущих на запах дня от унылых менял что радость дают по квотам здесь последняя наша родина западня а когда постучат мы уже не узнаем кто там ты уверен, что это ещё не обстрел? отчего же тогда чувство локтя острей, что ж так плотно зашторены окна. все пророки смиренно сомкнули уста, ты обил все пороги, ты слишком устал, словно пуля твой ищет висок, но ты идёшь ей навстречу, весёлый дикарь, даже в детстве тебя не учили тикать, а теперь-то и вовсе не шутка – ты пахал и ни с кем не хотел враждовать, но ты слышал – солдатская плачет вдова безысходно, протяжно и жутко. беглый пленник чужих виртуальных сетей, ты не знал, что теперь тут хоронят детей – плачут так, словно Бог небо выжал, на расхристанный мир наводя марафет. видишь – падает, падает тень на лафет. надо, чтобы ты всё-таки выжил. Мы вышли из города, полного смутной печали и ясных надежд, застревающих в божьем горниле, но мы говорили слова и за них отвечали, и ветер, качающий землю, с ладоней кормили. На стыке веков солнце вечно стояло в зените, дымящийся купол полжизни держать тяжелее. А помнишь, как верили – хоть на бегу осените, и счастливы станем, совсем ни о чём не жалея. Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует, а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик. Привычка грешить так всерьёз, а молиться так всуе любую судьбу превращает в пустой чёрный ящик. Не плачь же со мною про эту безхозную пустошь, где редкая радость букет из подножных колючек. Мы пленные дети – случайно на волю отпустишь, бесстрашно теряем от города новенький ключик. словно пуля, не долетевшая в молоко, заблудилось в тумане утро среди осин. сотня дней, две-три пары сношенных мокасин – а не близко ещё до осени, далеко. но недолго зато до старости – три рывка: для начала наш мальчик вырастет, башковит, не возьмут его пусть ни бешенство, ни ковид, и вся жизнь его будет чисто река-река. пусть девчонка легко научится отпускать – даже тех, кто ей нужен больше воды в жару, пусть сдирает со слов напрасную кожуру и настроит непрочных домиков из песка. мне останется малость, милость – на берегу дом построить из камня прочный, цветы полить. да, ещё бы вот эту женщину отмолить за которой я год за годом бегом бегу – мама, стой!.. только юбка бьётся, как колоко?л, хоровод отражений сводит меня с ума – и уже не понять – где тень, где она сама. словно пуля, не долетевшая в молоко. Бесстрастные лица, солёная кожа, весна наша очень на осень похожа – не зная целительной тьмы сеновала, молились на лето. Зима ревновала, уже в сентябре вдоль троллейбусных линий швыряя, как бисер, свой колотый иней. Но сызмальства сплин нам вводили подкожно, мы – дети асфальта, нам многое можно. На нашей земле не найти отпечатков. Зависшие в паузах, узах и чатах, гурьбой стережем всеми силами терем, панельный эдем – берегись, отметелим, закружим, завьюжим, посмотришь двояко. Мы дети асфальта, здесь каждый – вояка. Здесь каждый – прохожий, была бы идея да день непогожий. Рядами редея печатаем шаг свой – кто кровью, кто мелом, строй гибких теней на ветру очумелом, но мы не умрём, если не подытожим: мы – дети асфальта. Мы многое можем. Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк, что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет – жесть. И что с него проку? И жемчуг его – речной, и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти – мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором – чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным – что ни слово, то поперёк, больным и усталым, и старым, и злым, любым. А он говорит: а волк твой – тебя берёг?.. Как в «верю – не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. Но сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь – завались. А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес. Ты говори со мною, говори – о чём угодно – про страну и Бога, о том, что возле райского чертога по-прежнему толпятся упыри и вряд ли стоит назначать там встречу, о том, что каждый с детства искалечен тетрациклином… Только – говори. О том, что подоконник весь в пыли, и наша жизнь – конспект Экклезиаста, всё – суета. А звёзды – для балласта висят на небесах, календари – недальновидны, как прогноз погоды – нам не дождаться нового исхода или – дождя хотя бы… Говори!.. О том, что обновили словари и fall in love не означает – падать, о незавидной участи Синдбада, не знающего моря – изнутри, о том, что speaker – человек публичный, а привкус выходного дня – клубничный и пользы для… Ты только – говори. О том, как нам опасны – январи последствием надежд и аллергией на апельсины. Нет, не ты – другие их принесли. О том, что фонари не восполняют недостаток света, о том, что вряд ли я дождусь ответа. Ты говори со мною, говори… Не поверишь, но по-прежнему светает раз в году, по обещанью – суше, реже дело тёмное и осень – не святая, выплавляет , но – увы, литературных: попирая мирно впрок гипрок залива, балансируют на стоптанных котурнах, подбирая судьбы в рифму прозорливо. Нам лелеять бы без устали да нянчить их, в беспамятстве по сумракам разлитых, но, скрывая кое-как восторг щенячий, мы кораблики пускаем, как же злит их флот потешный. Сколько в воду наглядели отражений, оступившихся на остром слове. К слову, он буксует на пределе, ватный ветер, прикрывая чудо-остров. Здесь и кануть легче лёгкого картинно, много надо ли смирительного счастья?.. Между тем рукой подать до карантина, где бинтуешь спящим ангелам запястья всё нежнее да покрепче, всё напрасней, между строчек уж такого накроили – многих прочих не спасти, не на крови ли этот храм, куда летели, как на праздник. Не за страх, так хоть по совести рыдали, не проснуться им уже, а не напомнишь – так и сгинут в ночь нестройными рядами, раз никто не научил позвать на помощь. Воздух пропитан истомой, дождём и хвоей. Значит ли это, что следует возвращаться?.. Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое То же – для счастья. Веки, смыкаясь, делают свет кромешным, но позволяют видеть такие дали, где наяву уже никогда, конечно, сколько бы денег в воду мы не кидали. Круг замыкая, шествует наша осень, вновь начиная падкой листвы мытарства – сон золотой бескрайних берез и сосен, время сырой земли, слюдяное царство. Слышишь, как изнутри бьются наши люди, замкнутые в пространство сосновых комнат?.. Бог сам не знает, что с нами дальше будет Так же и с теми, что нас берегут и помнят. потерявший надежду свой дом превращает в склеп и, цепляясь за стены, то молится, то матерится – и зовёт к себе осень, что каяться ох мастерица, и подходит к окну, и не видит людей – он слеп. потерявший любовь превращает свой дом в вокзал, сам бежит из него в громыхающем смертью вагоне – так боится зеркал как свидетелей прошлых агоний, словно следом война, но не помнит он, чей вассал. что утративший веру?.. совсем прекращает ждать, обнуляет sim-карту, что без толку год допревала, выключает весь свет и бредет наугад до привала, не считаясь ни с чем, раз конца пути не видать. а пока мы в походах – война заползает на трон, в безобразных ворон превращаются белые кони, кто прикроет детей, если пепел пристанет к иконе – бог уже не услышит, но все-таки – этих не тронь. не вернувшийся дважды на раз укрощает сплин, зря гудят горбуны, рассыпая попкорн на галерке. уходя – уходи, путешествие будет нелегким, но в колоннах ушедших так много не согнутых спин. едва устанешь медь с моста ронять – и вот уж сеть мечтает отвисеться, растёт на листьях ржавая броня и к перебоям привыкает сердце. так осень постепенно входит в раж, но не полной мерой мстит. не оттого ли здесь по утрам так холодно и страшно, что не хватает – то любви, то воли, то веры опрометчивой, то – сил… ты мог бы пожалеть меня, малыш, но ты сам из тех, кто по свистку тусил. а колокольчик мой почти не слышно и блажь звенеть, не ведая – по ком я. скажи, кукушка, сколько нот осталось, и кто в последний дом мой кинет комья, и что такое осень, как не старость в краплёном мёртвым золотом аду?.. господь прощает давящих на жалость, так плачь, малыш, сойдёшь за тамаду, на плачущих всё это и держалось – наш странный век сливающих чернила, воспевших виртуальные трущобы, где осень пусть прекрасна, но червива. а нам ещё бы времени, ещё бы блажь дорожная – ближе, ближе прочерк вилами на воде бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым – был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде – там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена там, где классики рефлексии чертят классики на песках и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна ты один в этой осени ветреной, оспяной, закрывая лицо, бредёшь, обнимая сосны, понимая уже, что молодость за спиной не крылом прирастёт, а странным горбом несносным. как его не затягивай, этот живой рюкзак, что туда не толкай на идише и латыни, но в истёртую кожу впивается снов гюрза, вот и стынет. умереть соберёшься – окажутся ночи длииинными и глаза не закрыть, и от звёзд никуда не деться, а деревья в окно смотрят грозными исполинами – как в детстве. твой же съёжился мир почти до размеров спаленки, за порогом хрустит и свищет – вот-вот октябрь, где ты всё ещё слабый, ненужный, больной и маленький… так не трусь хотя бы. смотри, как часовой затянут пояс сибиряки живыми не сдаются. из города опять уходит поезд, они здесь никогда не остаются. и было бы нисколечко не жаль, но в далёкие края из википедий они увозят, просвистев прощально, героев наших маленьких трагедий. ковчег плацкартный, междометий грозди, в багажных полках сумки и разгрузки, умеют с детства каменные гости петь на попутном, а молчать по-русски. кто – семечек купив у бабы клавы, кто – загрузившись огненной водою, они, беспечно сдвинув балаклавы, делиться станут хлебом и бедою, а то – хвалиться арсеналом скудным трофейных снов про море, эвкалипты. а ты стоишь под куполом лоскутным и только повторяешь – эка, влип ты. всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, за что же втоптан в снежный мегаполис ты, белым обведённый на перроне? из города опять уходит поезд... эти тени под глазами эти медленные руки нам не сдать зиме экзамен нас не взяли на поруки и не в жилу божья помощь мало в детстве нас пороли позывные и пароли растеряли не упомнишь скоро сказка станет басней вечный вечер смотрит волком с каждым выдохом опасней на снегу хрустящем колком наши горы наши горки мы застряли в средней школе не пойму о чем ты что ли этот кофе слишком горький обнимающим друг дружку выжить бы не до блаженства здесь мороз снимает стружку ради жести ради жеста ветер бьётся взвыл и замер как в предчувствии разлуки эти тени под глазами эти медленные руки побелеет дом наш дачный память снега все острее круг вращается наждачный все быстрее и быстрее блажь дорожная – ближе, ближе прочерк вилами на воде бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым – был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде – там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена там, где классики рефлексии чертят классики на песках и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна когда не станет имени, когда ныть сердце наконец-то перестанет натянутся струною провода и мир качнется, больше не шутя… мы снова поменяемся местами ты – мать, а я – опять твоё дитя когда не станет времени, когда ко мне вернется речь, к тебе – твой разум и тысячами окон вспыхнут разом оставленные нами города… и мы услышим, вспомним голос тот что сотни лет зовёт к себе зовёт когда не станет повода терпеть раз в целом мире мы с тобой одни тогда поймём, что – вот оно, теперь бежать на звук, уже не временя… давай, стрела, летящая во дни – найди меня 2023 Ночь, распятая без затей, слов горячечных одержимость — Боже, миленький, подержи нас до рассвета на высоте. За блескучего льда стеной — миллионы цветочков аленьких, ты держи нас, держи как маленьких в этой сказочке жестяной, где тягучая снов нуга в небе сумеречном желейном — рук протянутых не жалей нам, не проснувшимся наугад у последней своей реки. Между прошлым качай и будущим всех изнеженных снежным чудищем одиночеству вопреки. мой сын не рожденный не сгинет на этой войне чужих сыновей бинтовать мне случится едва ли я слишком давно на земле – и обидно вдвойне за маленьких девочек плачущих в тёмном подвале да те ли молитвы твержу я всю ночь напролёт да те ли лампада моя освещает иконы но кто колыбельные в грязных окопах поёт мальчишкам упрямо идущим на смерть в терриконы вон – пастбищем боли становится твой чернозём скажи мне господь что просить где и в чем виновата что ж медленно медленно медленно слишком ползёт над грешной землёю несладкая русская вата густых облаков прикрывающих то ли тылы балы фейерверки советы господ нечестивых а то ли мишени для смерти из черной дыры – отчаянных дерзких до дури святых и строптивых пока мы в ковчеге своём уплываем в ничто они с неизменным прищуром следят за снарядом пока им по следу по свету идти за мечтой мы будем молиться: не рядом не рядом не рядом Странно, но кажется крепко затянутой рана а просыпаешься снова ничком, дрожа словно по памяти, что не слабей тарана, под старые песни о главном. Эффект ножа имеют старые письма, не дай Бог вскроешь, старые фотографии и стихи. Бог-то даёт, ты веришь, что он твой кореш, а не создатель этих лихих стихий, где ты не первый год, опустив забрало молча стоишь, как памятник всем святым, вынесенным со свистом – но их собрало что-то другое всех вместе – не я, не ты. Помнишь, как мы отчаянно загорали, словно и не было долгих промозглых лет, словно война по-прежнему за горами, и ничего в этом ветреном мире нет первого слова дороже, честней и чище. Верно, искать второе – напрасный труд, в наших подъездах не вывести табачище, как их чужие леди теперь не трут. В наших головушках не извести ни лета, ни февраля, где с горя танцуют все, кто без чернил. И спорил бы кто – нелепо жить, словно всё ещё бегаешь по росе, словно нас всё же вывезла вверх кривая, словно не стёрт с горячечных губ кармин, лучшие сны наши словно бы не склевали во?роны – те, которых ты прикормил. мы – то же to Сергей Чернышев: время бредить с разбегу да сеять чудес пелену в оцифрованном небе считая галактики фиксы или сны ворошить, в проливном затихая плену где залётным бореем болеют понурые сфинксы теплокровные буквы озябли, сбиваясь в стада затянули в зияющий омут центона весь космос и дежурный пророк непокорно горит со стыда замывая следы на затоптанном небе вискозном за калёное слово казнённых впотьмах октябрят но с лихвою в палатах уныло вещающих дожей это всё сквозняки между делом листву теребят там, где лютые сумерки до искупающей дрожи там, где первое слово саднит – высоко-высоко на секунду роняющий свыше покажется ближе днесь великим могучим едва шевельнёт языком безутешная речь и, как не было, зарево слижет и в обугленных прописях – осень усталым ужом проползая по веку чужому, мы то же – мы тоже ни словарных запасов запальчиво не сбережём ни палёных знамений не редко абзацы итожим да гори оно ясно спускаться в промозглый забой за падучей рудой, обведённой по памяти мелом но послушай – звенит безутешно зовёт за собой что есть мочи по ком бубенец на миру онемелом 16.10.09 когда от смерти некуда бежать – на месте стой, найдёт тебя сама. научит резать воздух без ножа. когда придёт охрипшая зима – учись молчать, пока на небеси? идёт на тьму кромешный белый шум, и Го?спода напрасно не беси – всем ангелам раздав по калашу он смотрит на лютующий народ… ты признан лёгким, так умри назло: не падай, а взлетай – наоборот, пусть говорят, что просто повезло, пусть говорят, а ты – не говори в ответ ни слова мёрзлому свинцу, умри не зря – за эти январи, за детство, прикипевшее к лицу, во славу оттолкнувшимся от дна и в память не умеющим летать – мы все одни – и смерть у нас одна: как жизнь одна, как родина, как мать. 2024 И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай – не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать – безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей – запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярёму. Нам – на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам ярёмным, где голову случилось приклонить, а не случилось – так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом – здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты – верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен. Что праздновать на третий год войны? Куранты бьют расчетливо и больно. И мы больны – как по команде «вольно» живём за тех, кто брошен в эту бойню – размеренно, расслабленно, довольно… Глянь, вороны обсели колокольню – с недавних пор и сила птиц убойна, и на дорогах нет сплошных двойных. В любом ряду возможен разворот – вокруг своей, земной оси и прочих. Пасти народы – тысячи охочих, спасти – не то: Господь да пара кормчих и то, кто знает, от чего их корчит… Смотри – мальчишки из семей рабочих на смерть идут, как нет тут этой порчи и в воздухе не сероводород. Что пожелать нам в третий год беды – победы, покаяния, покоя? О Господи, да что же мы такое: свистят петарды, и чадит жарко?е, веселье-то отнюдь не бунтовское… А где-то не глядят на дно мирское: там ва?жно не святое, так людско?е, где дети просят хлеба и воды. 31.12.2024 Слишком медленный поезд и медленный — снег, проплывают, блистая в немытом окне, к полустанкам прибитые звезды. То ли песни поют, то ли жгут города, все едино в такую пустыню, когда — что Москва, что Афины, что Грозный. Здесь никто не услышит, зови не зови, для построивших храмы свои на крови глух и нем, как ни бейся, Всевышний. Мы играем которую вечность всерьез с ним до первых не в строчку, всамделишных слез, затянулась игра в третий — лишний. А колеса стучат свою мурку-муру, гонят смерть, что, по слухам, красна на миру, остальное с годами — бледнеет. Мир сжимается в страхе — больной и босой, под прищуром старухи с прицельной косой, сирота, не представленный ею. Не помогут, забудь, ни пожатия рук, ни рифмованных слов заколдованный круг — если твой one-way-ticket просрочен. И ни пулю в висок, ни состав под откос не пустить, не ответив на глупый вопрос — кто расставил флажки у обочин? Заблудились на подступах к ночи огни, здравствуй, город, сегодня с тобой мы одни будем с картой сверять кольцевую. Сколько можно друг другу смолоть чепухи, но сегодня московское время — стихи, значит, надо искать мировую. Если хочешь, пошагово вспять повторим, трижды проклятый мой белокаменный Рим, вещих снов безоглядную ересь. За обратный билет и обратный отсчет и за то, что меняется все и течет — ты прости меня… Если успеешь. небо пасмурное всё ближе не о том ли сто лет мечтала? То ли ветер карнизы лижет, исповедуя вкус металла, то ли скоро весна и снова станет некуда торопиться. Что терять мне, живое слово подбирающей по крупицам, на подмостках чужого века присягающей, как иконе, письмам мёртвого человека не ушедшего от погони. У беспамятства нет девайса, неформат в ледяном офсете. Как теплее не одевайся – всё равно попадаешь в сети. Без раздумий беру любой ник, даже думать боюсь – что ищем. тот ещё соловей-разбойник с точной рифмой за голенищем. Что просить у тебя, всевышний, если даже мои химеры – за ненадобностью все вышли. Если только немного веры? Нет, конечно, я не про счастье, что давно уже не по силам. Научи меня не прощаться, даже если я не просила. Раскалён добела третий лишний по цельсию рим, кто горит у парадного, кто – возле чёрного входа, до ожоговых снов не впустивших нас благодарим, и при чём тут погода?.. Перекатная боль неприкаянных улиц и лиц в безутешной надежде звенит до утра медяками, если ты отразишься хотя бы в витринах, Улисс – первым брось в меня камень. Не добросишь – не плачь, не такие промазали, но непутевые хроники павших до бури в пустыне не прочтут погорельцы, чьё стрельбище разорено – пусть сначала остынет. Тут попробуй не пить на разлив, несмотря на жару, и не жить на развес – до зимы бесконвойные судьи соберут нас в тома, безучастно содрав кожуру перегревшейся сути. Безымянные искры прицельно витают в ночи – от щедрот их горстями сметают с небесных столешниц, слишком много пожарных, да только кричи, не кричи – ни воды нет, ни лестниц. такая ночь хоть закажи оркестр не видно нот и проще утопиться когда бы не с упорством летописца считая вслух проталины окрест банкует март на игровом столе вчерашних блюд большие перемены убитый скрежет передач ременных впрок на сто лет с пейзажем за окном накоротке страна моя как схима именная спит паводок держа на поводке напоминая рисунок хрупких вен один в один не выдержавших вирусной нагрузки переводи мой свет переводи на русский предательски нахлынувший бетон а дна все нет как будто запретили целуя след линяющих рептилий дрейфует обезумевший планктон а ты плывешь в оранжевые сны страх оставляя ниже по теченью растаявшей палитры ботичелли усталый кровник ряженой весны в такую ночь без музыки ни зги жгут летописи желтые страницы горят колосники, поля, станицы хоть ты не сгинь все эпилоги – попытка сказать «прости», иногда – поздороваться, чаще – красиво выйти из той самой воды, в которую – не врасти дважды – пробовал? и ведь будешь сидеть и выть, и ждать, когда проплывёт хотя бы не труп врага, так его томагавк, а лучше – вязанка писем о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога самопальному богу, что так теперь независим и уже не нуждается в ваших задорных «ку», но по-прежнему почитаем, чреват, приколен и всё так же кичится дырою в левом боку, но боится девочек в белом и колоколен. отбинтуй ему неба, похожего на плакат – пусть гордится участием, коли не смог участьем, доит розовым градом набухшие облака и чужие итаки делит с братвой на части. затаись, будто не было – верь, но не смей просить. если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить, потому что обманешь, не время кричать «прозит», это время больное, мечется и грозит, это время последней охоты на тени зверя. если плакальщик – плачь: живые же, если воем, если клоун – смеши, закутай в цветные шали всех бездомных и нелюбимых – не тех еще воскрешали ну, а если воин – не надейся, мол, после нужных слов ещё насорю, а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной. я умру на рассвете, позарившись на зарю, у тебя будет выбор – век эпилога длинный.