для тех, кто слушает стихи Катя Капович:

ЭМИГРАНТ  

Восхищается тихой витриной,
той, в которой стоит манекен,
и заснеженной зимней малиной,
в продавщицу влюбен до колен.

В синий полдень проходит вдоль бара
в окруженье практически бар,
захлебнулась малайца гитара,
и кубинца сигара – отвал.

Эмигранту не надо резона,
напряженная грудь колесом
и зеленая карта огромна,
эмигранту – полмира свой дом.

Рисовался в стекле волчьей мордой,
синевою залиты глаза,
видно, небу так было угодно –
чтоб сдружились базар и вокзал.

И вокзал у базара спросил бы,
чем торгуешь со снежных лотков?
Продавщицы любовью красивой
и малиною красной, как кровь.
..^..   










*  *  *
Вырубленный в штатском и военном,
человек имеет к жизни иск,
проклятый, семейный с адюльтером
мир наш наизнанку неказист.
Он большим катком раздавлен мощно,
буду говорить ему – не плачь,
я тебя, мой маленький, не брошу,
заверну тебя в осенний плащ.
Принесу любимому в подарок,
он посмотрит из последних сил,
что это за идиотский шарик,
это, объясню ему, наш мир.
Видишь точку, это мы в гостиной,
жили, били грязное стекло,
уходили в темный вечер синий,
а всё было просто и светло.
..^..   











ПАЛАТА НОМЕР ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ 

Антисонет

                   «Tired of all these....» 
                                      (Shakespeare)
Убийца хоронит любимого пса,
чиновник грустит над стихами
и как стекловидные бродят тела
друзей вперемежку с врагами.
На свете пустом под завязку светло,
бубнит телевизор настенный
и американское крутит говно
с реальностью попеременно.
Поставят диагноз, положат в постель,
дадут одеяло в полоску,
таблетки на тумбочке, белая дверь
и желтый букетик мимозы.
Читайте Шекспира сонет в голове,
просите добавки морфина,
и скоро придет медсестра в тишине
с уборщицей наполовину.
..^..   









ВЕСЕННИЙ КРИК ЗИМОРОДКА

Средь вечности пустынной и громоздкой,
над бледной ложью признанных стихов
вовсю летает песня зимородка
простая, как бессмертная любовь.

Над головами всех дневных прохожих
летает расторопная душа,
и, каторжник, и всех лесов острожник,
взирает человек на небеса.

И птичка заливается напевом,
и речка подо льдом опять блестит,
и женщина стоит под синим небом,
развесила белье и так стоит.

Одна на свете музыка простая
с одною накрест нотой неземной
в осколки разбивает лед молчанья
средь вечности холодной и пустой.
..^..










ЧИТКА

За океаном, забывая
слова, с листком наперевес,
стихи читаю, завываю,
имея шкурный интерес.
Для трех слависток бестолковых,
и двух славистов с животом
читаю, Тютчева потомок,
шершавым русским языком.
Хотя давно это приелось
мне на бессмысленном веку
то, что горелось и болелось
на остужающем ветру.
Ну, двести долларов и встретит
литклуб, пустынен навсегда
над грудою шпаргалок этих.
Один Гандлевский не с листа.
..^..












*  *  *
И кто бы ни мерил на свой нас аршин,
как щепки от леса,
от сердца до сердца дорога лежит,
от сердца до сердца.

Наверное, в мире особая стать –
остаться такими,
своих соплеменников вмиг узнавать
с зубами гнилыми.

Где двое сойдутся, покурят табак,
припомнят «кутузки»,
и, хоть это, право, совсем на крайняк –
березку на спуске.

На спуске курок, вылетает дымок
и песенка спета
известного раненного в живот
бессмертного в общем поэта.
..^..










*  *  *

Есть на свете плоская страна,
надо в ней родиться навсегда,
видеть много неба и песка,
облаков голодные стада.
Но однажды взяв с собой суму,
потому что ставит вилы власть,
он бросает плоскую страну, 
плоскую, как плоская печать.
Вдаль идет пустыней вечный жид,
за этапом будущий этап,
в голове несет он берейшит,
дует ему в спину злой шарав.
С ним жена и первородный сын,
с ним и Бог, и первозванный крик,
и шарав ему уже хамсин
в переводе на один язык.

*Берейшит (иврит)— библейская Книга Бытия
*шарав (или хамсин, на арабском)— сухой ветер южных направлений
на северо-востоке Африки (Египет, Судан) 
и в странах Ближнего Востока).
..^..














*  *  *

Ты меня заносишь в книгу жизни,
обещай же помнить и беречь
в золотой, единственной отчизне,
где течет река с названьем «Речь».
Я возьму немного русской речи,
уличным словечком поперчу,
жизнь отдам за красное словечко,
чем, конечно, присных огорчу.
Время сучья складывает в штабель
в эти захламленные дворы,
где полынь-трава не знает грабель
и зарыты в землю соль-дары.
Господи, учи меня святыням,
уши мои глупые развесь,
воспою одним высоким стилем
эту историческую жесть.
Эту наступившую на пятки
номер безразмерный башмака
пахнущую выпитым гражданку,
что зачем-то мама родила.
..^..




















*  *  *

По январской набережной темной,
там, где от воды было светло,
я брела, как кто-то незнакомый,
собственно не зная для чего.
Бормотала вслух стихотворенье
в направленьи серых облаков,
лед трещал немного в отдаленье,
рассыпалась горстка огоньков.
Не из ряда вон какое дело
и стихи не средство от беды,
померещилось и пролетело,
ты идешь себе, ну и иди.
..^..










ДОМ
Вот и остались мы в мире вдвоем,
словно окошко в окошко,
в старом назначенном доме на слом
и от порога – дорожка.
В старую печку подбросим угля,
примемся снова за дело,
дело исканья простого тепла
в доме с дорожкою белой.
Тихо в таком неприглядном дому
пламя горит крестовое
и золотит мишурой мишуру,
вот и остались с тобою.
..^..














ПСАЛМ
Только было, что было с любовью на сто,
отводил на губах золотой волосок,
на кагульском вокзале любовь моя, дно,
опустилось плечо мое наискосок.
Покупал у цыган заговорный гашиш,
молодое вино под названием «сон»,
он, любовь моя, словно мальчиш-кибальчиш,
зашатался вином этим окровавлен.
Обнимал молдаванку-цыганку одну,
целовал ее красные губы взазос,
ничего-ничего не вменяю в вину,
вот сюда поцелуй меня, в красный сосок.
И – в другой поцелуй, словно иконостас,
потому что хранима моя белизна
и никто не отнимет друг друга у нас,
потому что родней нет тебя у меня.
И вези меня в черную ночь поездов
через всю бесноватую, пьяную Русь,
бормоча прямо в мочку обрывки псалмов,
так сказать про поэзию не побоюсь.
..^..






















*  *  *

Бесцветною полосочкою дыма
в невыносимо светлую зарю,
приснившейся и непроговоримой,
приснившейся строкою поутру.
Злой музыкой без всяческого смысла
проговорится только раз один
с иронией, холодной как убийсто, 
и снова полусон и полужизнь.
И что там льды, что стаяли до срока,
и тусклых звёзд рассыпанная ртуть,
и через всю кровавую эпоху
осталась лишь лирическая муть.
Так, тихо припадающий к отдушине
чего-то ждёт домашний арестант,
неслышимое никому озвучивая,
к невидимому поднимая взгляд.
..^..










*  *  *

Земля, изрытая до глины,
старуха цвета древесины
стоит у скошенных ворот,
тасует родина картины,
рождает новые былины,
а эта остается вот.

Вот остается это поле,
у края ржавый мотороллер,
на нем сидит пацан смешной,
глядит на поле, на раздолье
и на снежинки цвета моли.
Дружок, приехали домой!
Домой приехали, коллега,
в дом девятнадцатого века,
в холодный сруб с бельмом окна,
вокруг земля навек изрыта,
и у крестьянина изъяты
коровка, паспорт, пуд зерна.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера