для тех, кто слушает стихи Ирина Евса:

* * *
                              А.Кушнеру

Представляю, как в море входил Мандельштам:
робко, боком к волне, что, спадая, шипела;
дно вслепую исследуя, словно считал
"раз-и", два-и", как школьник, зубрящий Шопена;

зубы сжав, чтоб в сраженье с волной ледяной
не нарушить порядка движений прилежных;
и с пугливой оглядкой - а вдруг за спиной
ироничный смешок европеянок нежных.

А когда наконец он решался и плыл, -
то не кролем, не брассом, а как-то иначе.
Подбородок повыше поднять норовил,
задыхался и к берегу грёб по-собачьи.

И с несчастным, заплёванным пеной лицом
выбегал, заслонившись усмешкою жалкой.
...А вот Брюсов, наверно, отличным пловцом
был: он дам не боялся и ладил с дыхалкой.
..^..   




* * *

Ночь стерла бальзамин и виноград,
как будто бы их не было в природе.
И черный двор - почти уже квадрат
Малевича иль что-то в этом роде.

А в нем завис, пуская пузыри
во глубине волнисто-потаенной,
дом, словно рыба с кем-нибудь внутри:
с живым Ионой и женой евонной.

...Открыв окно, он курит, едкий дым
в целебный воздух юга выпуская.
И красный Марс колеблется над ним,
поеживаясь, как звезда морская.

Иониху знобит. Но вместе с тем
от жарких дум влажна ее подушка,
поскольку в нем, как фосфор в темноте,
просвечивает тайная подружка.

И хочется сказать ему: "Насквозь
я вижу вас!" Но, смахивая что-то,
она бурчит привычное "Набрось
на плечи куртку и запри ворота".

И это бормотание, как чек,
что выписан пожизненно обоим.
Уже непотопляем их ковчег
с бесчисленным количеством пробоин,

с жуком, бесцельно бьющимся в стекло,
с наплывами из Ветхого Завета...
Он не уйдет, поскольку с ней тепло
и, как сказал поэт, не надо света.
..^..






* * *

Сошла на нет сердечная чечетка
с морозным ожиданием провала.
Мне безразлично, чья зубная щетка
в твоем стакане нынче ночевала.

И кто теперь, как вечная немая
(пошли ей Бог – не слышать и не видеть),
звонки считает, трубки не снимая,
чтоб своего присутствия не выдать.

…С угла перекрывает панораму
десант листвы, идущий на сниженье.
Как здорово, персты влагая в рану,
ни остроты не чувствовать, ни жженья.

Ну что, душа, в какие веси-выси
ты за добычей броситься готова?
Прошла Москву, пренебрегла Тбилиси,
с подножки соскочила у Ростова.

Октябрь уж на – пробел – таком исходе,
что сокращает прибыль, а не множит.
А ты могла б родиться кем-то, вроде
той птички, что берет свое, где может.

И в мимолетных рощах землянику б
с подельником одной с тобою крови
клевала. И, когда бы знала прикуп, – 
жила бы припеваючи в Ростове.
..^..







* * *

Закоулки в аэропортах понапрасну шерстит ОМОН, —
я давно уже в Книге мертвых, в полустертом столбце имен.
И покуда в стакане виски ты вылавливаешь осу,
бесполезно, как сотый в списке, я взываю к Осирису. 

Город с хлопьями взбитых сливок, увлажненный, как сантимент,
всех ужимок твоих, наживок мной изучен ассортимент. 
Твой шансон приблатненный, литер искривленье в ночной воде,
эти здания, что кондитер сумасшедший состряпал, где,

затесавшись в кирпично-блочный ряд, в нечетные номера,
закосил под шедевр барочный дом на улице Гончара, 
чей светильник в окошке узком зажигается ровно в шесть,
чей потомок меня на русском не сподобится перечесть.

Там когда-то, кофейник медный начищая, смиряя прыть,
я боялась не рифмы бедной, а картошку пересолить.
Ум был короток, волос долог. И такой поднимался жар,
словно въедливый египтолог лупу к темени приближал.
..^..





Похищение Европы

Плыть и плыть, чтоб с горы не сбросили для примера
всем, замыслившим оторваться, взмахнуть веслом. 
Плыть, поскольку Агенор — справа, а слева — Гера,
и куда бы ни повернули — везде облом. 

Бог и смертная, обреченные год за годом 
дрейфовать, раздувая брызг соляную взвесь. 
Два любовника, нарезающие по водам
круг за кругом. Твердыня — там, но свобода — здесь.

В серых сумерках ненадолго смыкая вежды,
твердо зная, что там опаснее, где ясней,
плыть и плыть, огибая все острова надежды,
только плыть, а иначе что ему делать с ней? 

Он давно бы развоплотился, упал на сушу, 
чтоб в предчувствии неопасных семейных гроз,
разомлев от жары, блаженно вкушая грушу
или яблоко, наблюдать за игрой стрекоз. 

Но она, все суда погони сбивая с толку,
забывая, что губы треснули и — в крови,
обхватила его ногами. Вцепилась в холку
мертвой хваткой и повторяет: “Плыви, плыви!”
..^..












* * *

Всяк чужой язык словно конь троянский.
Но душе, привыкшей к любым нагрузкам,
все же легче выучить итальянский,
чем тебя ловить на ошибках в русском. 

Чтоб в эдемской области жить не ссорясь
и пока жара нас не разморила,
ты меня научишь в марсальский соус
добавлять шафрана и розмарина;

забывать про шапку: не так суровы
зимы здесь, и снег выпадает реже, 
чем в моем краю украинской мовы,
а людские глупости всюду те же. 

Я легко привыкну к хорошим винам
и к тому, что Рим не способен тихо
размышлять. Ты мог бы норвежцем, финном,
шведом быть — тогда б я хватила лиха. 

Если знать язык, можно и без света
бороздить терцинами град латинский,
утешаясь тем, что в иные лета
здесь бродили Бродский и Баратынский.

И в конце концов отразиться в стольких
водах, где кочевники кучевые
расправляются, как на липких стойках
по-славянски смятые чаевые.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера