для тех, кто слушает стихи Геннадий Рябов:

Встреча 

Лежу ничком, глотаю пыль --
Вновь беззащитен, будто наг.
Вчера мне другом был Шамиль,
А нынче -- он мой враг.
В бою Шамиль неудержим,
Под стать ему и весь отряд.
И, словно десять лет назад,
Готовятся ножи.

Из-под огня меня, братан,
Тогда ты вынес, как в кино.
Нас побратал Афганистан,
Разъединило Ведино.
Ну кто опять подставил нас? --
Ты брал в заложники детей,
Я слепо выполнял приказ
Безжалостных властей.

Так, души пачкая в крови,
Мы шли на это рандеву.
Я сквозь огонь тебя зову:
Ответь мне, шурави!
С тобой не виделись давно --
Ты наточил кинжал, мой брат?..
Вчера я встрече был бы рад,
Сегодня -- все равно...
..^..   






Лайнеру - лайнерово

…якоря помодней нацепив, сухопутных забот не касаясь,
у причала, как пес на цепи, прозябает круизный красавец.

Он и рад порезвиться бы, но до поры хорохориться рано: 
отдыхает - за белой спиной переход через два океана.

А поодаль, буровя волну - не посажен скучать на швартовы - 
покоряет свою глубину, неприметный трудяга портовый.

Он не ходок - скорее, ходок. Но упрям и на редкость спокоен.
И ползет сквозь речной холодок мимо шпилей, дворцов, колоколен…

Ведь буксиру - буксирово? Да. Но под сенью единого свода.
И едина под ними вода. 
И одно пониманье свободы.
..^..   








 *  *  * 

Иди. Мечтай о будущем, Ирит,
и с луноликим равнодушьем будды
не вспоминай, не думай, не смотри
туда, где ничего уже не будет.

Утешишься заботой и трудом,
с годами понемногу забывая,
что всё на месте: опустевший дом,
березка под окном еще живая…

Легенды все, как водится, брехня.
Хотя невзгод на родине хватало,
чего тут нет, так это нет огня.
И даже пепел ветром разметало.

Поэтому без боли и стыда
иди, Ирит.
Но если обернешься,
ты не уйдешь отсюда никуда.
И никогда обратно не вернешься.
..^..   








 *  *  * 

 В прихожую я бегал то и дело:
 там умирала кошка у дверей.
 Не плакала, не двигалась, не ела – 
 так принято, наверно, у зверей.
 Ей оставалось мучиться немного – 
 она угаснет на исходе дня.
 С надеждой и любовью, как на бога,
 сквозь боль она смотрела на меня.
 А что я мог? 
 Ведь даже Тот, кто выше,
 кто срок отмерил сердцу моему,
 моей мольбы, похоже, не услышит.
 А в свой черед и я уйду во тьму.
 Я только гладил худенькую спину.
 В ответ она дрожала чуть сильней.
 Дай, Небо, мне – 
 хотя бы вполовину – 
 достоинства такого же, как ей,
 в час моего отплытья в путь безбрежный,
 когда весь мир исчезнет в страшном сне.
 И пусть меня пушистой лапой нежной
 хоть кто-нибудь погладит по спине...
..^..   












Осколок

Я смотрел, как их по одному
убирали ловкими руками.
Отправляли мыкаться во тьму.
Что потом произошло с братками
неизвестно ныне никому.
Ни спасти не мог, ни убежать –
до сих пор валяюсь без движенья.
Но остался верен я служенью:
вот и продолжаю отражать
всё, что поддаётся отраженью.
Впрочем, с той поры, как мир на дне,
мрак накрыл вселенную. Смятенье,
пустота, безвременье. Лишь тени
изредка колышутся во мне.
 
…свет, веселье, музыка. Давно
новое трюмо висит в простенке.
Разве веселящимся дано
знать, что под тахтой у самой стенки
старое –
осколок –
как в застенке.
И живёт, и мучится оно.
..^..   
















*  *  *
В час быка, когда, как известно, все кошки серы,
меж больничных коек – в неясно какой момент – 
без раскатов грома и запаха жженой серы
поднимается в рост таинственный пациент.

И в халате, впитавшем столетнюю вонь карболки, 
по палате бродит, рукой раздвигая мрак.
Из него еще сам Пирогов вынимал осколки,
Склифосовский резал, и Боткин сажал в барак.

Он идет с трудом, хромая, держась о стены – 
ни один его толком не вылечил эскулап.
А за ним стихают хрипы, проклятья, стоны – 
и доносится музыкой только здоровый храп.

За окном зима, метель, силуэт «Авроры»
Из окна в палату льется рекламный свет.
Пациент вот-вот растворится в рассвете скором.
Но пока он ходит, я верю, что смерти нет.
..^..   








*  *  *
... в печной трубе стоит истошный вой:
кому-то черти вынимают душу.
Такие ночи – форменный разбой,
хоть пуст карман, и не о нем я трушу.
Под крышу снегом заметен фасад.
Я нынче в этом мире явно лишний.
Морозный вихрь терзает белый сад,
к земле сгибая яблони и вишни
В окне я наблюдаю только мглу.
Стремительная, злобная, живая.
Обледенелой веткой по стеклу
мне слива SOS морзянкой выбивает.
Выстуживает сердце эта тьма,
и разрывает ветер наше небо.
И нет спасенья.
Ветку обломав,
умчался шквал, как будто бы и не был.
Луна мелькнула в тучах – словно вор
лучом фонарика едва ощупал стену.
Любить Россию – это приговор.
Но о пощаде я молить не стану.
С кровати встану и свечу зажгу
(все провода пооборвал мне ветер).
И если дальше быть я не смогу,
так хоть умру – не лёжа – и при свете.
..^..   




















*  *  *
Как сладко соловьем
свистеть в родном краю,
где песней мы вдвоем
рассвет с тобой встречали.
Теперь басит снаряд,
и пушки зазвучали.
Прости меня, мой брат – 
я больше не пою.

Меня ты не зови – 
ведь я в другом строю.
Мы рядимся с утра
в мышиные шинели.
А песен о любви,
которые мы пели,
прости меня, сестра – 
я больше не пою.

В штыки идут полки – 
себя не узнаю:
от крови и вина
я злее стал и старше.
Бравурные стишки 
и траурные марши – 
прости меня, страна – 
я больше не пою.
..^..   





















ПЛОТНИК

За что мне это? Я уже немолод.
Сидеть бы дома – греться у печи.
А вынужден тащиться в дождь и холод:
искать, где повитуху взять в ночи.

Ослиный рев и гам нетрезвых песен.
Кабак – битком, гостиница – битком.
Вечерний город суетлив и тесен –
как Мара разродилась бы в таком?

Уж пусть пещера... Лишь бы не замёрзла.
Ночь перетерпим – там, глядишь, рассвет.
А что поделать, если этот мир зла
полон. И другого мира – нет.

Спешу, мечусь, от холода немея.
Вот нужный дом. Буяню у дверей:
жена рожает! Слышишь, Саломея,
хватай, что нужно – и бежим скорей!

Бежим? Увы, плетемся, спотыкаясь:
старухе, как и мне, немало лет.
Мы торопились.
Опоздали, каюсь...
А из пещеры – в темень – рвется свет!
..^..  























*  *  *
...напялю доспехи. И в зеркале – явно не я:
раскрашен, напудрен, напыщен – почти что вельможен.
Играем в театр. 
Будто мало нам в жизни вранья.
Но без лицедейства мы справиться с ложью не можем.

И наше кривлянье – неправды святой ремесло – 
становится битвой последней
за правду и веру.
Картонным мечом протыкаю бумажное зло.
Копьем бутафорским грожу ветряку из фанеры.

Страдая «на публику» и понарошку любя
(у нас всякий день – водевиль, кабаре, пантомима...),
играю кого-то. 
Себе раскрывая себя – 
такого, как есть: без костюма и липкого грима.

Фальшивые судьбы десятков и сотен ролей
в меня прорастали – 
и стали моею судьбою.
Сквозь эти ужимки героев, шутов, королей – 
над страхом, над ложью и болью – расту над собою.
..^..  












ВОЗВРАЩЕНИЕ

Разве был этот дом?  Где жилось абсолютно беспечно.
Где любовь - без условий. И время без спешки текло.
А небесная твердь мнилась мне бесконечной и вечной,
оказавшись на деле иллюзией, хрупким стеклом.

Разве был этот день? Под ногами хрустели осколки,
но порезов на стопах не чувствовал я на бегу.
И разбитой вселенной мне не было жалко нисколько.
Я безудерхно рос, рвался в драку и был всемогущ.

Разве это был я? Непоседа, романтик, задира.
Обретавший свободу, что слабых сводила с ума.
Словно шулер, умевший - когда мало целого мира -
из пустых рукавов козырные тузы вынимать...

Никого не узнал, воротясь на родную планету.
Среди тысячи лиц, одиноко задрав воротник,
вспоминаю себя в непорочное жаркое лето,
вкус воды родниковой, к которой губами приник.

Суетливвой толпой правит воля погонщика стада.
Нарушая движенье по графику, по чертежу,
я, внезапно присев и в пыли отыскав, что мне надо -
сквозь осколок небес на забытое солнце гляжу.
..^..












*  *  *
Не  это ли мне виделось во сне
на  койке  в  хирургической  палате:
рябины  капли - кровь на  белой  вате...
Сойти с крыльца  и   сделать  шаг  на  снег,
оставить след, второй.  Ведь в этом  суть?
И  по   тропе,  где  нет  следов  обратных,
пуститься в путь,  теряясь  в  хлопьях  ватных,
и  раствориться  в  смрачном  лесу.

И вот  крыльцо.  На  нём   сидят, как  встарь,
портгной,  царевич, королевич,  царь...
Физиономий  милых  панорама:
друзья,  братан,  немолодая  мама.
Сидит мой  взрослый  сын,  жена  сидит.
Все  ждут.  А  внук -  Санюха-коротуха
с мячом  -  губами мне  щекочет  ухо:
"Не  доиграли, дед!   Не  уходи."

Так, может  быть, и вправду не  пора?
Всё  по-другому  видится с  годами:
тшеславие  -  тщета.  Следы  следами,
и  жизнь -  она,  как  водится,  игра.
Не досчмтав, срываюсь в нрвый  бег.
Царевич, царь - с  крыльца  -  за  мной,  на  волю...
И  всей  толпой  гоняем  мяч  по  полю,
рябины  капли  втаптывая    в   снег.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера