для тех, кто слушает стихи Геннадий Кононов: (30.09.1959 - 22.06.2004)

ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ ЗВЕЗД  

 Под небом неприкаянной свободы, 
песок глотая алчущими ртами, 
тяжелые и выпуклые воды 
колышутся бессонно под мостами, 
и строчки звезд рассыпаны во мраке 
огромною весной неутоленной... 
Кто грамотней читает эти знаки? 
Астролог? Воин? Женщина? Влюбленный? 
Мы смотрим в текст с решимостью холодной. 
Предпочитая лирике шарады, 
разводим, словно спирт с водопроводной, 
свои полупризнанья с полной правдой.
Я падал глубоко, но не навеки,    
парил душой на уровне скворечни. 
Я плачу не о миге, не о веке, 
не о любви, забавной и поспешной, -
о вас, менявших лица и наряды. 
Храни вас Бог, платившие ценою 
доподлинной за ласки, шутки, взгляды, 
делившие безумие со мною... 
..^..   









*  *  * 

 Мир отщепенцев и шутов,
неистребимый, как Израиль,
Нам распрощаться, не пора ли?
Но я, пожалуй, не готов.
И как оставить мне игру,
привыкшему к печальной касте,
сдать свой серпастый - молоткастый
навеки ключнику Петру? 
..^..   







ПОЗВОНИ МНЕ ИЗ РАЯ  

1 

  Позвони мне из рая. Контакт оголен,
и по комнатам воют от боли обои.
Причастившись портвейном, грехом опален,
я в прокуренном городе брежу тобою.
Смотрит в небо астролог. А звезд, а планет!…
Улыбаясь, кивает: вывозит кривая!
Жаль, что нас очень мало. Нас, может быть, нет.
Лишь дурак дурака дураком обзывает. 

2 

  Нету в кассах билетов, а в поезде мест.
Нас уже не дождутся Париж и Израиль.
Лишь в безумную темень заблеванных бездн
снег тихонько летит. Позвони мне из рая.
Нету в кассах билетов. Я - в городе сна -
без креста на груди в эти игры играю.
Хоть большая дорога верней, чем жена,
ты мне снишься еще. Позвони мне из рая.
Позвони мне. 
Позвони мне из рая. 
                    1992 - 1995
..^..   






ЧЕРЕМУХА  

  Поэтами истертое до дыр,
любезное богеме и народу,
не рассуждая, осыпаясь в воду,
цветение отходит в лучший мир. 

  Созревший вечер ветренен и сыр.
Держа в руках неволю и свободу,
гулять в акмэ, любить одну природу,
сменив вино на творог и кефир… 

  Покоясь в полуяви, в полусне,
с лихой бедой уравновешу радость,
и аромат финала сладок мне. 

  Я трону листья, раненые тлей,
вдыхая заключительную сладость, -
и синтаксис затянется петлей.
..^..




*  *  * 

  Не называй меня сестрой.
От шторы - тусклый запах пыли…
Мы здесь с тобою жили-были,
мой цвет, мой рыцарь, мой герой. 

  Быт, как болото под ногой.
У горла - лезвие осоки.
Целуй мне груди, мой высокий,
не называй меня,
не называй меня сестрой. 

  В аллее темной и сырой
клади мне руки на колени.
Во имя магии сирени
не называй меня,
не называй меня сестрой. 
..^..   












*  *  * 

 В запущенном саду, терзая и лаская,
ночная синева взыскует колдовская.
Пока ты слышишь ночь и соловьев тирады -
ползет сырой рассвет цыганом - конокрадом.
Когда шагнешь в туман, попробуй оглянуться:
тюльпаны, словно гимн, во мгле ночной взметнутся,
напоминая вновь в тиши полурассвета,
как подобает жить и умирать поэтам. 
..^..   





*  *  * 

  Реальность в дырах и заплатах
вновь просит хлеба и мелодий,
и душу судорогой сводит
весь мусор, к прошлому прилипший. 

  В курилках сидя и гримерных,
пьем чай и водку, учим роли.
В зеркальной амальгаме боли
любовь отражена дрожаще. 

  Забыть о страхе, верить в совесть,
жить днем единым, сеять ветер,
спать дома, говорить о Фете,
а о Пелевине - ни слова. 

  И, отыграв спектакль вечерний,
услышать, выйдя на дорогу:
без звонаря взывает к Богу
холодный колокол в тумане. 
..^..   

    














БЕЗЛИЧНЫЙ ТЕКСТ  

  Зверью подобно, гибнуть и линять.
В потоке мутном царств и поколений
плыть, изменяясь в муках. Изменять
без всякого труда и сожалений.
соединять оборванную нить.
Звучать в оркестре музыки всемирной.
Облечься плотью, чтобы позабыть
небесный холод звонко - ювелирный,
и воевать, пока идет война,
в которой лишь одна тебе награда - 
неверная холодная весна
на грани неба и в преддверье ада. 

  Пока идет естественный отбор,
тела меняя, с памятью прощаясь,
плывет в густом потоке пестрый сор,
то воплощаясь, то развоплощаясь. 
..^..   

   






*  *  * 

 Не получился мартовский сонет.
Весна меня достала до печенок.
Дрожит, на пробужденье обреченный,
в ней тополь, как селедочный скелет. 

  Стакана призма преломляет свет, 
и нерушим порядок в этом спектре.
Открой фрамугу черепа - проветри…
Внутри порядка не было и нет. 

  Хоть каждый март похож на мой портрет
томленьем сердца, слякотью, капелью -
ни в трезвости, ни спьяну, ни с похмелья
не получился мартовский сонет. 

  И, наблюдая грязных льдин балет, 
бутылки, сучья, выпуклые воды,
замечу я на грани ледохода
лишь Музы уходящей силуэт… 
..^..   

 











*  *  * 

Не осмыслить простого, почти на фу-фу прожитого,
несвятого житья, не унять эту мелкую дрожь,
не допить осененного Духом вина золотого...
За окошком по жести стучит нерешительный дождь.

У окна со свечой понапрасну отчизна-невеста
тыщу лет неприкаянно ждет своего жениха.
Эх, Россия, такое большое отхожее место...
Лужи, буквы по стенам, дерьмо и лузги шелуха.

Эту землю хранит Божья Мать и Природа, поверьте.
Пусть кровава звезда. Просто слишком земля молода.
Просто - плоская жизнь. Просто - низкое качество смерти.
Не стучите ногами, ведь все это так, господа.

И уныло смердят злополучные русские бездны.
Как всегда, отношение к жизни серьезней, чем жизнь.
Всяк по краю идет. Не избыть нам похмелья. Кружись,
лист последний, ложись за израненной дверью подъезда.
..^..   












ТО, ЧТО КОНЧЕНО — КОНЧЕНО

Вновь — июньское кружево,
вновь — ночей белый соус.
Хамство сходит за мужество,
а усталость — за совесть.
Дразнит лето холодное
переменами лика
и в каком-нибудь Лондоне,
и на спуске к Великой.
Впрочем, сердце имеючи,
ты читаешь с участьем
на любой из скамечек
иероглифы счастья.
Но в душе закороченной
нет ни капли смущенья.
То, что кончено — кончено.
Не просите прощенья.
..^..   








*  *  * 

Пал горький снег. С двенадцати до двух
клубится ночь, как чернокрылый дух,
прямые перепутывая линии.
Она щедра, даруя миру – тьму,
влюбленным – койку, вору – Колыму…
А улицы такие длинные.

Покоем мертвым тянет от реки.
Кровавы буквы в тексте от Луки,
и клочьями линяет жизнь рутинная.
В ночи, невесел, бродит сатана,
а родина погибелью пьяна,
и улицы такие длинные…
          1989 – 1991
..^..











НЕ ПРИЧИНЯЯ БОЛИ

В пустом вагоне, в поезде из Пскова
смешаются подробности былого. 
Лишь вспомнится: вначале было слово.
Всего скорее, матерное слово.

Задремлешь, опустившись на сиденье, 
в уме тасуя тени и виденья, 
и поезд на границе сновиденья 
замедлит ход, как ангел пред паденьем.

Плывет по стеклам краткий день ненастный. 
Страдающий не может видеть ясно. 
А за окном лежит нагое поле, 
и говорить, не причиняя боли,
уснувших учит...
            Окт. 1995 г.
..^..





*  *  * 

Тянет пьяный сквозняк, не хватает огня,
еле тлеют руины сгоревшего дня,
весь в заплатах заката короткий мираж,
и весной безнадёжно размазан пейзаж.
Пусть напьется из лужи нагая звезда.
Не бывает прозрачною в марте вода.
Эта связь не из тех, что возможно продлить,
и совсем не из тех, что возможно забыть.

Приготовленный ужин конкретен и зрим.
Над кастрюлей картошки – сияющий нимб,
и берёт телефонную трубку игрок,
с умной точностью вычислив ставку и срок,
и гадалка тасует колоду всерьёз,
медля с полуответом на полувопрос,
и привычною болью сжимает виски –

или вовсе без слов, иль словам вопреки.

 

С нами – крестная сила, ночная звезда,
и такая ж душа в ожиданье Суда,
и судьбу мы играем в четыре руки
или вовсе без слов, иль словам вопреки.
..^..





Из цикла  "Лукоморье"   (1989 – 1991) 





Ветерок погоняет окурки и фантики,
гладит воду на тихих прудах.
Золотою пчелой с императорской мантии
зачеркнула аллею звезда.

По-старинному ласково тикают ходики,
и народ начинает скучать.
На зрачках светофильтры, над шляпами – зонтики,
на устах – пониманья печать.

В ресторан «Лукоморье» наследники ломятся,
остывает нагая река,
хочет туфельку Анны примерить паломница,
и раскрашен, как шлюха, закат.
..^..





Чёрной свечкой сгорает моё поколение.
Как вода, утекают года.
Тело садом пропахло, в росе по колени я,
и во мгле завывает звезда.

Миражи безвозвратно иссякшего времени,
что оставлено мной в дураках…
Навалились туманы иным измерением
и сентябрь заметался в зрачках.

Это – дао просёлков, тоска невесомая,
пониманье до самого дна.
Но мерцает по-старому Сороть бессонная,
и, как флейта, она холодна.
..^..





Ангел крест в небесах задевает крылом,
а внизу, где жарища и облако пыли,
свист автобусов. Горы Святые, шолом!
Я повёрнут затылком к великой могиле.

Тут на плиты бросают цветы по пути,
и обрывки газет ветерок подметает.
Я повёрнут. Затылком. И надо идти ?
пусть насмешливый дух над толпою витает.

В этот знойный, зелёный полуденный час,
незаметно шагнув из своих измерений,
он присядет, свободный от тела, меж нас,
меж случайных прохожих в случайное время.
..^..






4   ЛИШЬ С ЭХОМ РИФМУЕТСЯ ПУСТОТА

1
Бедный любовник
ждал на «губе» приговора.
Ссыльный покойник
мчался в Святые Горы.
Слёзы напрасны.
Мёртвому – яма да крестик.
Вдовам несчастным
нужен хороший наездник.
Что за поклажа,
что за ездок в экипаже?
Грани поглажу.
Холодно дуло Лепажа.

2
Лишь с эхом рифмуется пустота
растраченных лет.
Легко ли за пазухой у Христа,
убитый поэт?

3
Времени не трать:
время уходить.
Время выбирать:
знать или любить.
Тихо рвётся нить.
Мир лежит во зле.
Время хоронить.
Плоть сродни земле.
..^..





5  ВАЛЬС ПЕРЕД ДУЭЛЬЮ 

Обнажённая скрипка тоскует,
и тебя мне легко обнимать.
Как стрелять невозможно, танцуя, –
невозможно в любви понимать.

Лишь до времени плоть упруга,
лишь до срока дрожит звезда.
Этот тёплый шёлковый танец
навсегда, навсегда.

Отражается потная прядка
в безупречных пространствах зеркал.
Распрощался я с юностью краткой,
выжав люстр позолоту в бокал.

Приготовит слуга пистолеты,
Поплывут пред зрачком до зари
Лишь корсеты, шелка, эполеты,
Точно легкие сны-пузыри.

А потомок сонет старомодный,
в коем длится сорвавшийся крик,
прочитает, коль Богу угодно,
и таблетку луны – под язык.

Лишь до времени плоть упруга,
лишь до срока дрожит звезда.
Этот тёплый шёлковый танец
навсегда…
..^..

  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *




*  *  * 

Орут коты, в окне клубится мрак, но ветхая тетрадка под рукою.
Судьба не черновик, и всякий шаг лишает нас свободы и покоя.
Вы о свободе знаете из книг. Меж тем, едва услышав отзвук зова,
иллюзии беспечный ученик неточное зачеркивает слово.
Раб ослепленный Царства не узрит, но нет преград нагим глазам поэта,
и жизнь его, как рукопись, горит, исполнена огня, теней и лета. 
..^..







Сонет 

  Это лето отпето. Вот мед на столе,
и мерцает вино в хрустале.
Повстречаться бы снова на грешной земле, 
посидеть бы, как нынче, в тепле. 

  Брат мой, камо грядеши? Себя пожалей,
Затеряйся средь рыжих аллей,
там, де в рамке дерев все алей и алей
небеса вот уже тысячу лет. 

  Слушай осень, молчи о небесной стреле
эмигрирующих журавлей,
позабудь о событьях иных. 

  Ставим точку, уже не меняясь в лице.
Это Брамс, это долгий прощальный концерт
равновесия и тишины. 
..^..







КОРОТКАЯ, КОРОТКАЯ ВЕСНА

Петрарку б ждал исход летальный,
когда б ему пришлось, как мне,
писать стихи в сентиментальной,
холодной, сумрачной стране,
где жизнь с разбитою дорогой
равна печалью и длиной…

Но печь моя, уже красна,
зевает пастью раскалённой,
и водка кажется солёной.

Короткая, короткая весна…

Болит во мне её вина,
на мир гляжу её глазами.
Мотнулся маятник и замер -

короткая, короткая весна…

Сжимает иней горло клёна.

Короткая, короткая весна
в накидке траурно-зелёной.

1984 год
..^..






*  *  * 
    
Вот диплом мой и паспорт. Возьми, полистай не спеша.
Всех живых я живее, и свет мой не сгинет во мраке.
Я не бомж, господа. Говорят, у меня есть душа.
Я плачу за жилье, состою в профсоюзе и браке.
В документах указаны имя, и возраст, и пол.
Без труда в пять минут я любую анкету заполню.
Снимки предков я в старом альбоме недавно нашел.
Рассмотрел – с ощущением странным, как будто их помню.
Я люблю свою землю, и я не уеду в Париж,
Что бы тут ни случилось. У нас есть надежды и силы.
У страны есть герои: Добрыня, Мальчиш-Кибальчиш.
Так что я не безроден. Придется – умру за Россию.
Мир погряз наш во зле, справедливости нет на земле.
Но не зря приходили волхвы со святыми дарами.
Я читал, что распяли Христа за меня в том числе.
Он не русский, но наш. Иногда я бываю и в храме,
и висит грозноликий, внушающий мужество Спас
над рабочим столом в нашей тихой, уютной квартире.
Есть двуглавый орел. Думцы думают думу за нас.
Господин Президент обещал, что замочит в сортире
всех врагов государства. Пусть жизнь в нас висит на соплях,
мы должны делать дело на совесть и ладить с законом.
Я на службу хожу. Получаю зарплату. В рублях.
Вам охранник покажет мой письменный стол с телефоном.
У меня есть друзья – и, скажу вам, немало друзей,
стоит номер набрать – обласкают, нальют и накормят,
в этой пятиэтажке когда-нибудь будет музей.
Посмотреть бы – да жалко, без нас это дело оформят.
Так вела колея, так дорога сложилась моя.
Я чирикал в пути, хоть насквозь простудился и вымок.
Есть листы со стихами – считаюсь их автором я.
На журнальных страницах найдешь мое имя и снимок.
Опекают меня. А могли б, например, посадить.
Все сложилось о кей на пути моем мягко-пологом.
Но – при этаком счастье – боюсь, не смогу подтвердить
своего бытия после смерти пред Господом Богом.
..^..








ОТ РОССИИ — В ДАЛИ

Напряженно бесполый и квелый,
ни с женою, ни с Богом не споря,
допиваю декабрь невеселый
от России в Дали, в Сальвадоре.
Снег с лыжнею на склоне таланта
невесомой рукой нарисован,
и елозит смычок музыканта
по струне миокарда басовой.
Все по Чехову: глухо и голо.
Все по-зимнему: голо и глухо.
Но вонзился зигзаг рок-н-ролла
в слякоть мозга сквозь левое ухо.

Поднялся я, лицо утирая, –
стерся глаз, но сквозь дырку в заборе
ночь узрел я от края до края
от России в Дали, в Сальвадоре.
Ночь по картам оконным гадает,
и влагалища всей глубиною,
не спеша нас отчизна съедает
под голодной беспутной луною.
Ее лоно – сладчайшая бездна.
В Каталонии скрыться? – пустое…
За израненной дверью подъезда
ждет метель, как такси. Наготове.
Устно ль, письменно ль взвоешь – ни звука.
Есть сигнал, но ответ невозможен.
Моя память течет, словно сука.
Черновик мой почти безнадежен.

И кивает любимая, вторя
о России в Дали, в Сальвадоре,
и колышется снежное поле
по России в Дали, в Сальвадоре.
Ветер свищет и свищет в миноре
от России в Дали, в Сальвадоре.
Поллитровка допитая, sorry...
На пороге небесной отчизны
вмиг развеются все наважденья
в лучший миг моей заспанной жизни,
за мгновенье до пробужденья.
декабрь 1998
..^..








*  *  * 

Я — изгнанник страны, где сбываются сны,
где просторно гулять одноглазому Лиху.
В той стране всякий вход одновременно — выход,
жажда странствий — сильнее влечений иных.
Мне свои только те, кто сырой матерьял,
мудрецы лабиринта, хранители храма,
те, кто умер на подступах к двери сезама,
те, кто выиграв качество, темп потерял.
Мне б — вернуться туда, где беда не беда,
где апрельское небо светло и бездонно,
где у каждого — дом, только совесть бездомна.
Мне всё громче стучат по ночам поезда.
Там, как здесь, остаётся дурак в дураках
в синяках, но душою он много красивей:
после всх кабаков, распродаж и насилий
он качает любовь на ненужных руках.
..^..





ДВЕРИ

Когда ты спешишь по делам или, после получки,
в пивную, к друзьям или к теще, хвалить пироги,
то вспомни про двери: одну должно дергать за ручку,
другую - легко открываешь ударом ноги.

В любом из домов пред порогами я колебался
и нервничал, время и чувства напрасно губя.
Ох, часто в природе дверей я, дурак, ошибался:
тянул на себя, когда нужно толкать от себя.

Стучите, звоните - они отворятся по вере.
Я сам открывал их для друга без трели звонка.
Но есть абсолютно закрытые, мертвые двери,
и двери такие, в которых нет вовсе замка.

…У входа в Аид, как обычно, немало народу.
Посмертной - пусть даже бесплотной - толпы не любя,
привычно замру я на миг перед сумрачным входом:
звонить? Не звонить? Подождать? На себя? От себя?..
..^..








*  *  * 

Молча шторы задерни и водки налей. 
Все опять повторилось. В российских клоаках 
без особых мучений ноябрь околел, 
ледяною мелодией ветра оплакан. 
Мы никто, господа. В небесах перекур, 
что-то вроде возмездья. Не любо – не слушай, 
как шуршат в темноте избирательных урн, 
словно крысы в подвале, совковые души. 
Если дверь нараспашку – то это тюрьма. 
Если это зима, то роптать нам негоже 
на жестокость познанья. И плавает тьма 
в анонимных зрачках у случайных прохожих. 
1992-1994
..^..










ТЁМНЫЕ КАРТИНКИ
 
Спотыкается день, уходя, 
словно гость, ввечеру осовевший, 
и сморкается ангел дождя, 
утираясь крылом облысевшим. 
За окошком обвал темноты. 
Сердце к ребрам прикручено гайкой. 
Денег нету. У кошки глисты. 
Меланхолия мучит хозяйку. 
И течет незатейливый быт: 
за стеною - соседи в загуле, 
печка топится, чайник свистит, 
разбухают сардельки в кастрюле, 
разбирается хлам: керогаз, 
промолчавший лет тридцать будильник, 
тряпки, рваная кукла без глаз, 
пузырьки от лекарств, кипятильник, 
черно-белые снимки, стихи, 
тени слез с материнских подушек, 
деньги с Лениным, письма, духи - 
весь набор позабытых игрушек.

Окружающая среда 
все темней изнутри и снаружи, 
и хохочет нагая звезда 
над своим отражением в луже.
..^..




ЭЛЕГИЯ ОТЪЕЗДА

Над скучной толпой – иероглифы «Рыба» и «Мясо».
Листок календарный последний оторван как чек.
Чуть тлеет Россия. Преступный кончается век.
Обломки души на промерзшем асфальте дымятся.
Какой-то маньяк указует холодным перстом
в опухшее небо над гладкой, как шар, головою.
Повыцвело время, пространство свернулось листом
печальной газеты с начальным названием «Двое».
Грохочут колёсами ставшие близкими дали.
Россия – не дом, а вокзал для случайных марусь,
и пряник разрезанный с сахарной надписью «Русь»
детишки грызут на занюханном этом вокзале.
Здесь вечные толки о голоде и недороде.
Грохочут колёса, пространство и сердце дробя.
Ты очень умён, но и чёрт не дурнее тебя…
Багаж невесом твой, а поезд твой скоро уходит.
Теперь при прощаньях прощаешься навек, по сути.
Пусть грешник выносит к вагону свой лёгонький груз.
Россия – не дом, а вокзал для случайных марусь,
но ад никогда никому не откажет в приюте.
..^..





  ИГРА 


    1.

    Внутри стеклянных сумерек,
    где заперты все выходы,
    и тьма слегка разбавлена
    мерцающей свечой,
    колоды распечатаны,
    игрок игрою тешится –
    высокой, утонченною
    игрою в дурачка.
    За шторою опущенной
    сады галлюцинируют,
    сомлевшей сливе щекотно
    от ласки ветерка.
    Игрок не смотрит в сторону,
    игрок не смотрит под ноги.
    Особенно старательно
    игрок не смотрит вверх.
    Игрок следит за пальцами
    красивой ведьмы. Карты он
    перебирает тщательно
    и крестит под столом,
    а ведьма улыбается,
    и в небесах темнеющих
    без груза возвращается,
    вращаясь, помело.
..^..






    2.

    Когда игрок выходит на помост
    в своей земной измеренной отчизне, –
    смысл бытия поверхностен и прост.
    Не стоит усложнять мультяшку жизни.
    Заботиться, так только об обеде,
    не ожидать тернового венца.
    И сохранять уверенность в победе,
    с обыденным торгуясь до конца.
    Игрок подобен палому листу
    и знает срок шуршанья и круженья.
    Не верящий ни Будде, ни Христу,
    пусть чтит хотя б таблицу умноженья.
    Нет истины прочнее в нашем мире,
    и с ней вполне согласно большинство,
    уверовав, что дважды два – четыре,
    четыре, а не около того!

    Какая ночь! Взгляни, моя краса:
    летит листва в хладеющую воду,
    чернеют над домами небеса,
    нам всем равно дарящие свободу.
    Ничем не хуже новых для полета
    проверенная старая метла.
    Игрок игру играет не по нотам.
    Пусть спят внизу усталые тела –
    смысл бытия поверхностен и прост.
    Ведь жизнь не берег, а скорее – мост
    для перехода.
..^..




    3.

    К потной трубке студент прижимается ртом.
    Скользко падает в щель телефонный жетон.
    Входят скопом в игру и выходят гуртом.
    Наказанье – сперва, преступленье – потом.
    Начинающих прибыло в нашем полку.
    Рисковать самым главным вольно дураку.
    Я немало колод открывал на веку.
    Только день для игры дал Господь мотыльку:
    с голой ведьмой лежать – загорать под луной,
    иль торчать до утра в виттенбергской пивной,
    согревая ладонью бокал ледяной,
    иль забавиться наскоро с девкой дрянной.
    Стол, как поле, лежит меж тобою и мной.
    Ощути шевеление крыл за спиной,
    и шаги командора за блочной стеной,
    и достигни эффекта любою ценой.

    Разливайте – пусть пена течет через край.
    А о том, что накрылся отеческий рай,
    позабудь, если сможешь – а лучше не знай,
    и как будто впервые игру начинай.
    Что прошло, то прошло. Лишь бы длились они,
    слишком зыбкие ночи и яркие дни,
    лишь бы пахло цветами в горячей тени,
    и дрожали во мгле над дорогой огни,
    и чернела б, как встарь, у порога ольха,
    и дорога легла бы, суха и тиха,
    и легко б помещались в размеры стиха
    эта мягкость паденья, туманность греха.
    Текст, как карта, лежит меж тобою и мной.

    Ощутив шевеление крыл за спиной
    и дрожание звука над нервной струной,
    не лечите меня – поиграйте со мной.
    Пусть склонятся к воде ветви зябнущих ив.
    Пусть Господь будет благ, а игрок будет жив.
    Пусть неточен твой ход. Даже если он лжив –
    тот, кто ходит особым путем, не брезглив.
    Что-то сходит на да, что-то сходит на нет,
    но всегда оставляется в вечности след,
    и клубится над ним восхитительный бред,
    и вопрос ухмыляется, слыша ответ.
..^..

  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *  *
















ДАНИЯ

Мельницы, замки, замки, черепица и камень.
Время сгорает в одной или тысячах свеч.
Ратуши красный кирпич, ты облизан веками,
стрелка часов, ты сверкаешь, как рыцарский меч.

В час, когда праздник заката окрасил столицу,
путь свой держите от площади Гюстова вбок:
в узком проулке столкнётесь с умнейшим из принцев.
Или найдёте уютный пивной погребок.

Около порта, в кафе, по ночам – фортепьяно.
Жадно прохожий глотает приморский туман.
- Гамлет, скажите, почём здесь марихуана?
Гамлет бормочет, что Дания – это тюрьма…

Линии готики тянуться вверх по фасаду
к облаку, к Богу, к звезде, к самолётным шасси.
Старый поэт засыпает под утро в мансарде,
пьяный фонарщик давно фонари погасил…

Шпилями крыш в небеса опрокинулись здания.
Дремлет Дюймовочка в лилии юная Дания.
Это лишь только начало торжеств,
вечная молодость сказочных королевств.

1984г.
..^..













*  *  * 

  Я согласился бы жить на земле
целую вечность, если бы прежде
мне показали уголок, где не всегда
есть место подвигам.
В. Ерофеев 

  
Покуда в замках загнивают нравы
и детям снятся ужасы войны,
шиповник осыпается на травы,
и греются на солнце валуны,
и время - словно медленные воды,
и в мареве купаются поля,
нам только не по климату свобода,
и корчится под танками земля. 

  Бессмысленны о будущем гаданья,
кровава и бессмысленна борьба.
Цветенье - все равно, что увяданье.
Усталостью пропитана судьба.
Стервятники выклевывают очи
у латников, стоявших до конца,
но слышит Бог, о чем толкуют ночью
тень Гамлета и тень его отца. 
..^..









*  *  * 
  Бог постелет сырой и холодный пейзаж
под разбухшее ватное небо...
Слишком много дождя, слишком легок багаж,
слишком вещие сны - на потребу.
Слишком осени много. Поверить готов
бедный странник во все недомолвки,
в лиловатую блеклость осенних цветов
и в разбитого лета осколки.
Слишком длинно прозрачная тянется нить
в небеса, где туманно и пусто.
Астры слишком кровавы, и лучше забыть
примитивные чувства... 
..^..







*  *  * 
Не удержавшись в стылой пустоте,
звезда в твоих увязла волосах.
Неярко плоть светилась в темноте,
а мрамор полнолунья - в небесах.

Не разомкнув объятий, на  заре
уснуть. Сентябрь в проулок завернул.
Чуть позже стон качелей во дворе
прощальным всхлипом лето зачеркнул...

...И прикоснувшись грудью и плечом,
хранить молчанье, встав не с той ноги.
Как будто камень бросили в зрачок,
в сознании расходятся круги.

...И поискав глазами горизонт
под стадом туч, налившихся свинцом,
смотреть,  как грустно гадит на газон
осенний пес с заплаканным лицом. 
             1992 - 1994
..^..








*  *  * 
Заштаются стены, вино растечется по венам...   
Через час или два ты легко примиришься со всем.
Ласков праздник любви, и ложится ладонь на колено,
и текут разговоры - нежнее, чем сливочный крем.
В блеске глаз удивленных и в линиях рук оголенных
ощутишь ты такую знакомую дрожь -
словно губы цветов прикасаются к лицам влюбленных...
Через час или два ты, танцуя, фигуру зевнешь.
И в угаре любви, забывая, что чувственный рынок
запирают к утру, две души выгорают, как спирт,
и взрывают судьбу на какой-нибудь из вечеринок -
там, где водка и "Спрайт", и стихи, и гитара, и флирт...

Не даю никому ни по роже, ни в долг, ни советов.
И не знаю, к чему бы я мог относиться всерьез.
Жизнь была так длинна. Я в ней выслушал сотни ответов,
но любил только тех в ней, кто грамотно ставил  вопрос
       август 1999 
..^..














*  *  * 
Ночью снится крещенье огнем и льдом.
Поутру по счетам платишь
и будильник нежно стучит в ладонь –
словно женскую грудь гладишь.
Просветлев, сотрут поцелуй зеркала,
зашипит океан в ванной.
Может быть, та женщина умерла
или просто ушла рано.
Все колодцы до дна исчерпала плоть,
а на дне ни на грош веры.
Не молись, ничего нам не даст Господь,
кроме жалкого чувства меры.
Не молись, давно уже спит душа,
и, вливаясь в поток ночи,
медный день раскаленно звенит в ушах,
засыпая песком очи,
исчисляя в молекулах и в рублях
все пустое, что не приемлю.

Хороши васильки в небесных полях,
только я предпочел землю.

1988
..^..

всё в исп.  В. Луцкера