для тех, кто слушает стихи Александр Кабанов:

*  *  *
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты -
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия - ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое - в один Гомер,
пускай мой слух - всего в один Бетховен.
..^..   









*  *  *
Еще темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждет прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встает на цыпочки звезда.
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
еще по локоть кистеперый,
ты возвращаешься туда,
где в раскаленном абажуре
ночная бабочка дежурит, -
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать -
жалобно и жадно -
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по леера
запруженный грузовиками,
грушёвый сад, еще вчера
набитый по уши сверчками!
Простор надраен и вельботен,
и умещается в горсти.
И ты свободен. Так свободен,
что некому сказать: "Прости..."
..^..   








*  *  *
Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге темно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами - 
за истину в предложных падежах!

Что истина, когда, не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде...
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде. 
..^..


*  *  *
Давинчи - виноград, вишневый чех де сада,
и все на свете - кровь и нежность, и досада!
А если нет любви, зачем, обняв колени,
ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?
На завтрак шелестишь вечернею газетой
и веришь тишине - мошеннице отпетой.
Ее базарный торс прозрачнее медузы,
куда она несет за волосы арбузы?

Давай уедем в Рим, начнем дневник уныло,
по капельке раба - выдавливать в чернила.
Пусть за углом судьбы - нас не спасут полбанки,
лишь музыка еще невидимой шарманки!
...напрасные слова, дефис, бычки в томате
и сонная пчела на медной рукояти.
..^..




*  *  *
...где еще теплится книга - имени автора без,
скачет идальго в индиго, с лезвием наперерез,
где, от беды холодея, ртом лошадиным дрожа,
редкая, как орхидея, к нам возвратилась душа.

Чем ее промысел светел? Жабрами наоборот?
Мне Дон Кихот не ответил: умер, и дальше живет.
Курит мои сигареты и отсылает дары:
в девичью память дискеты, в пьяное сердце игры.
Вспыхнет зрачок птицелова: ветки, заборы, мосты...
И возвращается Слово на плавниках высоты!

И у ворот скотобазы вновь обрастает паршой
ослик затасканной фразы: "Больше не стой над душой".

Больше не трогай задвижки и не впускай никого,
худенький ослик из книжки, ждущий прихода Его...
..^..




*  *  *
Открывая амбарную книгу зимы,
снег заносит в нее скрупулезно: 
ржавый плуг, потемневшие в холках - холмы,
и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,
баню с видом на крымское утро.
Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,
наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов -
топоры, плоскогубцы и клещи…
Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов -
и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,
след посланца с недоброю вестью.
И от вечного холода сердце мое
покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены
монастырь и нечистая сила,
будто все - не умрут, будто все - спасены,
а проснешься - исчезнут чернила.
..^..




Валере Прокошину

Парашютными шелками шурша,
раскрывалась запасная душа.
Я качался на небесных весах -
одинокий, но в семейных трусах!
Я качался и глядел свысока -
подо мной лежал нетронутый мир,
и расстегивала джинсы река,
в тонких пальчиках сжимая буксир.
Южный ветер, загорелый сатрап,
он невидим - и поэтому прав:
всем деревьям в корабельных лесах
задирает юбки, как паруса!
Раскрывалась запасная душа.
Красным воздухом тревожно дыша,
я качался, будто бы на воде,
словно женщина несла в животе.
..^..






*  *  *
Мерзнуть в старом купе, бормотать дотемна - 
полустанков медвежии стансы... 
...Накренясь, дребезжит подстаканник окна, 
и не могут уснуть иностранцы. 

Вот, торгующий мертвой водой, проводник 
проверяет чумные отсеки. 
И серебряный век - к золотому приник, 
и у жизни - смыкаются веки. 

Белоснежный - еще и бескрылый - уже, 
вспрыгнет ангел на верхнюю полку. 
Ни хрена не видать, степь да степь на душе, 
под подушкою - "Слово о полку". 

Поезд входит в туннель, как и все поезда - 
металлическим лязгая мясом. 
А над ним - темно-красная плачет звезда, 
и состав - откликается басом. 

И очнувшись под утро, неведомо где - 
мы полюбим другую кутузку. 
А покуда - огни, воронье, каркадэ, 
тростниковое счастье вприкуску. 
..^..







*  *  *
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму, 
что я - не сторож сердцу своему. 
Рай переполнен. Небеса провисли, 
ночую в перевернутой арбе, 
И если перед сном приходят мысли, 
то как заснуть при мысли о тебе? 
Такая ночь токайского разлива, 
сквозь щели в потолке, неторопливо 
струится и густеет, августев. 
Так нежно пахнут звездные глубины 
подмышками твоими голубыми; 
Уже, наполовину опустев, 
к речной воде, на корточках, с откосов - 
сползает сад - шершав и абрикосов! 
В консервной банке - плавает звезда. 
О, женщина - сожженное огниво: 
так тяжело, так страшно, так счастливо! 
И жить всегда - так мало, как всегда. 
..^..








*  *  *
         Меня зовут Иван. Я украинца - отчим, 
        по линии метро, Дидро и многоточий ... 
        Меня крестил - монгол, рожденный, между прочим, 
        во время перелета Адис-Абеба - Сочи. 
        
         Когда пишу стихи - меня зовут Абрамом, 
        Иосифом и Львом. С похмелия - Ильей, 
        Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом. 
        Я - сверх! Я - анти! Под 
        веревкой бельевой. 
       
         Я Гарлем Станислав из племени масаев, 
        освоивший язык английских мясникоw. 
        Мне говорят: "Шамиль, тебе звонил Басаев...", 
       
        ... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков. 
        Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка, 
        в наваристых борщах - лавровая листва... 
        И лампочка в хлеву - увы, не аладдинка, 
        все спишет ноутбук, не помнящий родства. 
        
        "Ганс...", - промурлычешь ты 
        над чашечкой кофейной, 
        невольно оголишь орловское бедро. 
        И через полчаса, резиною трофейной 
        пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.
 
         Нью-Йорк. Я нынче - Пол, шибает в грудь свобода, 
        сверкает потолок и лысина портье, 
        противный, ведь любовь... она мужского рода!, 
        О, лебедь, либидо! И фикса - от Картье... 
       
         Экс вице-мандарин династии Халтура, 
        какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы, 
        Я, вобщем-то, никто: искусство и культура, 
        история надежд из Юрия Лозы. 
        Предтеча и венец последнего аборта 
        и первый эскимос, вернее Филарет, 
        Я вышел из трико для звезд большого спорта 
        и в партию вступил. И вырубился свет... 
..^..

















 МОЛИТВА

	     Незабываемый привкус вранья: 
             этот напиток вкрутую заварен. 
             Господи, если не веришь в меня - 
             я благодарен Тебе, благодарен. 
 
             И перекрестишь - перечеркнешь: 
             лишь не отдай на заклание Зверю. 
             Даже за то, что Ты, Господи, врешь - 
             я Тебе верю, я Тебе верю. 
 
             Вот, и открылась земная юдоль, 
             вот, и любовь отреклась от любови... 
             Господи, кто это рядом с Тобой,- 
             хмурит свои первобытные брови? 

             Вольную волю душе обещать, 
             ей не прикажешь: "На выход. С вещами!" 
             Господи, как же Ты можешь прощать - 
             Если мы сами себя не прощаем?
..^..

















*  *  *
       Мы все - одни. И нам еще не скоро -
       усталый снег полозьями елозить.
       Колокола Успенского собора
       облизывают губы на морозе.
       Тишайший день, а нам еще не светит
       впрягать собак и мчаться до оврага.
       Вселенские, детдомовские дети,
       Мы - все одни. Мы все - одна ватага.
       О, санки, нежно смазанные жиром
       домашних птиц, украденных в Сочельник!
       Позволь прижаться льготным пассажиром
       к твоей спине, сопливый соплеменник!
       Овраг - мне друг, но истина - в валюте
       свалявшейся , насиженной метели.
       Мы одиноки потому, что в люди
       другие звери выйти не успели.
       Колокола, небесные подранки,
       лакают облака. Еще не скоро -
       на плечи брать зареванные санки
       и приходить к Успенскому собору.
..^..



























*  *  *
       Деревянные птицы настенных часов,
       перелетные птицы осенних лесов.
       За отсутствием времени, дров и слуги,
       первых птиц - расщепи и камин разожги,
       а вторых, перелетных - на этом огне
       приготовь и отдай на съедение мне.
 
       Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи
       проступает ночное томление дичи -
       самой загнанной, самой смертельной породы,
       сбитой слету, "дуплетом" нелетной погоды.
 
       Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
       я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
       я тебе разрешил из гусиного зада -
       выковыривать яблоки райского сада!,
       авиаторов Таубе, аэропланы.
       Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,
       И не трудно по нашим губам догадаться -
       Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать.
..^..





















*  *  *
        Из самых-самых черных сил 
        я выбрал красоту - 
        Татуированный буксир: 
        "Та-та, ту-ту!" 
        На нем обхаживать врагов 
        и предавать друзей... 
        Какое море берегов, 
        такая жизнь! Музей... 
        В портах, в портках - дыра в дыре, 
        так вмазанный в мазут, 
        Женился б на поводыре, 
        ан - нет: менты везут! 
        Нам всем отмерян закуток, 
        чернила, стол и стул... 
        Я наколол тебя, браток - 
        и ты - не обманул. 
        Не от стыда краснеет вошь, 
        и кто ей господин? 
        И ты моим плечом плывешь, 
        не ведая, поди: 
        На кой дымить твоей трубе, 
        Зачем волнеть - волне? 
        Что я не надобен тебе, 
        А ты - так нужен мне...
..^..









КИЕВ

Этот город себе на уме и другие тревожит умы,
тишина у него в бахроме, а под ней - кочевые холмы,
домостроя вельможный размах, православия древний окоп, 
в самой дальней пещере - монах, перед сном, отключает лептоп.

Всех каштанов вовек не собрать – можно руки и мысли обжечь,
украинская хрюкает знать, имитируя русскую речь.
Он и стадо и щедрый пастух, он – мясник и едок будь здоров, 
несмолкаемый слышится стук бессарабских его топоров.

Борщаговка, Шулявка, Подол… Гидропарка шашлычная вонь, 
где Хароныч посеял обол - вдоль Днепра улеглась Оболонь.
Сквозь январскую белую тушь проступает сусальная тишь,
и неведомо: комо грядущ?, ты в заснеженном сквере стоишь.
Иногда промелькнет меж стволов – кистеперая птица Кирдык,
у которой в когтях – птицелов и от счастья раздвоен язык.

И в футбольные дудки хрипя, этот город, как гермафродит,
даже если полюбит тебя, все равно никогда не простит. 
Окунет на прощанье в тоску и щекою прижмется к тебе
«А теперь убирайся в Москву…» и т.д., и т.п., и т.д.  
..^..









*  *  *
Отечество тушеным пахнет луком,
опавшей хвоей, воском бытия…
Сижу в похмелье - бука с ноутбуком,
а ты в печали, буковка моя.

Не верь, что жизнь - случайность перед случкой
и преданность – просроченный этил,
что пользоваться шариковой ручкой
мне Шариков строжайше запретил.

Испанскую закуришь пахитоску,
а за окном херсонская тюрьма,
и все на свете - в клетку и в полоску -
и даже тьма, рождественская тьма.

И в этой тьме, навстречу снегопаду,
под песий брех, под свару бубенцов,
ты вынесла и вымысел, и правду -
великих и капризных близнецов.
..^..







*  *  *
Ветчина или вечность укрылись под сенью укропа?
Не мяукнет под вострым прибором протухшая тайна,
знать, лишен злободневный вопрос – доброты. Только сердце и жопа - 
демонстрируют миру свои одинаковые очертанья!

Так похожи они. Смотришь дьявольский ящик и видишь:
от любви чуть двоясь, обращаются к нам сокровенно:
по-татарски - в степи, возле Мертвого моря - на идиш…,
в сонной Вене (кайфуй!) проникают в тебя внутривенно.

От наружной рекламы, до самых душевных заначек,
на открытках они - то в белье, то стрелою пробиты…
Подневольная жопа когда-нибудь встанет с карачек,
вздрогнет робкое сердце, тогда, - берегитесь, бандиты!

Мне собратья по цеху мясному, к примеру, Коровин и Быков -
надавали за рюмкой весьма ощутительных втыков:
дескать, лью не туда золотистого меда струю,
сердцеед, жополиз, и вообще: разговоры в строю!

Справедливо ли это? У истины нет - ни окопа,
ни тряпицы, прикрыть наготу, ни пророка отравленных уст,
чтоб в толпу прокричать: «Вот вам - сердце мое, вот вам - жопа!
Между ними – Цветков и Кенжеев, и Кафка, и Пруст!»

На попутных прокладках летит Одиссей к Пенелопе
и она заливает крутым кипятком доширак…
Вот и Родина где? Вроде, в сердце моем или в жопе?
Да, не сыщешь с огнем, не услышишь ответа никак. 
..^..








*  *  *
Одинаково мне, одиноково,
весь июнь в летаргическом сне.
Ходасевич забыл у Набокова
черепаховое пенсне:
два стеклянных, надтреснутых нолика,
всмятку вылупятся из них,
утром – лирика, ночью – риторика,
ну а что еще нужно для книг?

Керосиновой лампы горение,
хиросимовой вспышки одной
и мое, и твое поколение,
разделенное мертвой водой.

Гомельдрев, зеленеющий заново,
не читавший Баркова – баркас,
маяковские мысли Кирсанова,
и немецкой овчарки анфас.

Прогремим иностранною тарою,
поиграем в сухие слова,
и расстроенной пахнет гитарою
силиконовая трава.

Вспоминая похмельную истину,
малосольно вспоют соловьи.
Что-то всуну в тебя, что-то высуну -
имитируй оргазмы свои! 
..^..













*  *  *
В каждой кошке, если она не накормлена -
есть черная, черная, черная комната,
в которой легко заблудиться, дружок.
И если прищуриться по-настоящему,
то можно увидеть ребенку пропащему
мерцающий угольной сажей мешок.

А в этом мешке обитает крысавица,
и следует знать, что она не кусается,
и следует знать, что она от тоски
свинцовыми спицами вяжет носки.

И кто их наденет, тот выйдет из комнаты
и ваши желания будут исполнены
четырежды плюнувший через плечо:
какое? не важно, вернее – не помнится,
лишь следует знать, что желанья исполнятся,
но, только лишь черные, черные, че…
..^..
















Колыбельная для пишущей машинки

На лице твоем морщинка, вот еще, и вот…
Засыпай моя машинка, ангельский живот.
Знаю, знаю, люди - суки: прочь от грязных лап! 
Спи, мой олджэ. Спи, мой йцукен. Спи, моя фывап.

Терпишь больше, чем бумага (столько не живут).
Ты - внутри себя бродяга, древний «Ундервуд».
Пусть в Ногинске – пьют непальцы и поют сверчки, 
ты приляг на эти пальцы – на подушечки.

Сладко спят на зебрах – осы, крыльями слепя,
вся поэзия – доносы на самих себя.
Будет гоевая паста зеленеть в раю,
западают слишком часто буквы «л» и «ю».

Люди – любят, люди – брешут, люди - ждут меня: 
вновь на клавиши порежут на исходе дня.
Принесут в свою квартирку, сводят в туалет,
и заправят под копирку этот белый свет. 
..^..









*  *  *
Спасением обязанный кефиру,
в таблетках принимая упарсин,
не знаешь ты, как трудно быть вампиру –
садовником, певцом родных осин.

Не будет, ни прощенья, ни оклада -
сплошная ночь, змеиный шелест книг,  
подкованная, в яблоках ограда,
зубовный скрежет лютиков цепных. 

Покинув коктебельские таверны,
бредет людей опухшее зверье,
когда портвейном из яремной вены
я запиваю прошлое свое.

Сомнения скрипящие ступени, 
и на тебя,  Аркадий Дохляков,
грядущее отбрасывает тени 
багровые: от крыльев до клыков. 

Сии клыки вонзаются в Европу,
и в горле – ком, и в Интернете – кал,
и только слышно,  как по гораскопу -
единорогий овен проскакал.
..^..














*  *  *
С отбитым горлышком лежу в слоновьей лавке,
я больше не принадлежу словесной давке.
Не отслужить мне, господа, своей повинной
в посуде страшного суда – бутылкой винной.
И в стеклотаре ни гроша за эту ересь
не получить, прощай душа – портвейн и херес!

Приедет Слон на «москвиче» (хозяин лавки),
на каждом бивне - по свече, в ушах - булавки.
При алебарде золотой и маскхалате,
он хоботом, как запятой, меня обхватит.
Посадит в клеть, и молоком наполнит блюдце,
и будет сквозь меня смотреть - как люди бьются.
..^..
















Рождественское

Окраина империи моей,
приходит время выбирать царей,
и каждый новый царь – не лучше и не хуже.
Подешевеет воск, подорожает драп,
оттает в телевизоре сатрап,
такой, как ты – внутри, 
такой, как я – снаружи.

Когда он говорит: на свете счастье есть,
он начинает это счастье – есть,
а дальше - многоточие хлопушек…
Ты за окном салют не выключай,
и память, словно краснодарский чай,
и тишина - варенье из лягушек.

По ком молчит рождественский звонарь?
России был и будет нужен царь,
который эту лавочку прикроет.
И ожидает тех, кто не умрёт:
пивной сарай, маршрутный звездолёт,
завод кирпичный имени «Pink Floyd».

Подраненное яблоко-ранет.
Кто возразит, что счастья в мире нет
и остановит женщину на склоне?
Хотел бы написать: на склоне лет,
но, это холм, но это - снег и свет,
и это Бог ворочается в лоне.
..^..












*  *  *
В час прилива, из кресла-качалки
поднимается море опять -
прикурить от моей зажигалки,
целлюлитные волны размять,

спрятать чаек на книжную полку,
чтобы я дотянуться не смог,
превратить осьминога - в наколку:
потерпи до утра, осьминог.

Высыхая, зевают ракушки,
поправляет на пристани трап,
как доживший до старости Пушкин -
с сединой в бакенбардах, арап.

На плечах у него конопушки:
«Не хотите ли выпить, мусьё?...»
Бляха-муха, а вдруг – это Пушкин?
Наше всё? И действительно – всё.
..^..





ТРОЕТОЧИЕ

*  *  *
У августа – профиль трамвая, 
он поздний ребенок, бастард,
и сдвинулась точка живая, 
и мертвая вышла на старт, 
а средняя точка, в которой 
намешано всякой воды - 
осталась в детдоме за шторой 
и плакала до темноты.

Гремит поцарапанный, грязный, 
малиновый август во тьме: 
прощай троеточие здравствуй 
прижмись запятая ко мне,
трясутся колени от штрафа, 
и хочется дать стрекача, 
и выскочить у телеграфа, 
у Льва Николаевича.
..^..





*  *  *
Мне снились скотобойни: младенцы на крюках, 
мясной и липкий дым, амбре убитой плоти: 
бессмертие, мы все в твоих руках - 
врача и мясника, закатанных по локти.

О, Господи, зачем: больничный хруст костей, 
сверкающий металл, бинты в кровавой жиже? 
Нам страшно быть в плену у свежих новостей, 
и все преодолеть, и выстрадать, и выжить.

Мне снились корабли, идущие ко дну, 
японские стихи, одна шестая суши, 
где я купил тебе - ночную тишину, 
как копию пиратскую послушать.

И я тебя укрыл в багровой темноте, 
в крылатой пустоте, неделя за неделей - 
качался этот мир на сломанном хребте, 
под пение пружин житомирских борделей.

Пока еще идут песочные часы 
и простывает след, и молоко сбегает - 
бессмертие не спит у взлетной полосы, 
вселенную от нас оберегает...
..^..






*  *  *
Кому оставила зима 
коробку над камином,
а в ней - египетская тьма, 
беременная тмином,

кинжал, халва и конфетти, 
засушенная роза, 
и мальчик, сбившийся с пути, 
и водочка с мороза.

Моя бессмертная фигня, 
вся музыка и слезы - 
из стихотворного огня, 
(презерватив - из прозы).

Промолвишь: "shit", возникнет - щит, 
картонный ворон вскрячет, 
и кетчуп - закровоточит, 
и прапорщик - заплачет.

Не пей козлиное аи 
на трассе Киев-Лютеж, 
опять все девушки - мои, 
а ты - меня не любишь.
..^..


*  *  *  *  *  *  *  *  *  *










*  *  *
Вязнет колокол, мерзнёт звонарь,
воздух – в красных прожилках янтарь,
подарите мне эту камею
и проденьте цыганскую нить,
я не знаю, по ком мне звонить,
и молчать по тебе не умею.

Пусть на этой камее – живут,
и за стенкой стучит «Ундервуд»,
пусть на ней зацветает картофель,
и готовит малиновый грог –
так похожий на женщину, Бог,
на любимую женщину в профиль.
..^..








Памяти жертв Голодомора

Пастырь наш, иже еси, и я - немножко еси:
вот картошечка в маслице и селедочка иваси,
монастырский, слегка обветренный, балычок,
вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие – чок.

Чудеса должны быть съедобны, а жизнь – пучком,
иногда – со слезой, иногда - с чесночком, лучком,
лишь в солдатском звякает котелке -
мимолетная пуля, настоянная на молоке.

Свежая человечина, рыпаться не моги,
ты отмечена в кулинарной книге Бабы-Яги,
но, и в кипящем котле, не теряй лица,
смерть – сочетание кровушки и сальца.

Нет на свете народа, у которого для еды и питья
столько имен ласкательных припасено,
вечно голодная память выныривает из забытья -
в прошлый век, в 33-й год, в поселок Емильчино:

выстуженная хата, стол, огрызок свечи,
бабушка гладит внучку: «Милая, не молчи,
закатилось красное солнышко за леса и моря,
сладкая, ты моя, вкусная, ты моя…»

Хлеб наш насущный даждь нам днесь,
Господи, постоянно хочется есть,
хорошо, что прячешься, и поэтому невредим -
ибо, если появишься – мы и Тебя съедим.
2010
..^..









*  *  *
За то, что снег предпочитает быть
подделкою, упрятавшей вериги,
и я, как школьник, должен полюбить
всю эту белизну, все эти книги,
мороз в чернилах, зубчик чеснока,
турецкий чай с ворованной малиной,
и Пастернака, и пастернака,
и ямщика с его дорогой длинной.
Укутавшись в шанхайский пуховик,
я обречен ходить на эти встречи,
где, обожженный высунув язык, 
посольский зад вылизывают свечи.
Как пахнет ель, убитая вчера,
ночная водка с привкусом рефрена,
о, как зима бессмысленно добра,
снег падает, зачем, какого хрена?
Когда мне снятся пальмы и песок,
вакханка, утомленная загаром,
скажи: по ком торчит ее сосок,
так гениально, так, мой друг, недаром.
14.11.2016.
..^..

















*  *  *
Какое вдохновение – молчать, 
особенно – на русском, на жаргоне. 
А за окном, как роза в самогоне, 
плывёт луны прохладная печать. 
Нет больше смысла – гнать понты, 
калякать, 
по-фене ботать, стричься в паханы. 
Родная осень, импортная слякоть, 
весь мир – сплошное ухо тишины. 
Над кармою, над Библией карманной, 
над картою (больничною?) страны – 
Поэт – сплошное ухо тишины 
с разбитой перепонкой барабанной…

Наш сын уснул. И ты, моя дотрога, 
курносую вселенную храня, 
не ведаешь, молчание – от Бога, 
но знаешь, что ребёнок – от меня.
1993
..^..




















*  *  *
Отгремели русские глаголы, 
стихли украинские дожди, 
лужи в этикетках Кока-Колы, 
перебрался в Минск Салман Рушди.
Мы опять в осаде и опале, 
на краю одной шестой земли, 
там, где мы самих себя спасали, 
вешали, расстреливали, жгли.
И с похмелья каялись устало, 
уходили в землю прозапас, 
Родина о нас совсем не знала, 
потому и не любила нас.
Потому, что хамское, блатное - 
оказалось ближе и родней, 
потому, что мы совсем другое 
называли Родиной своей.
2009
..^..

















ТЕСТЫ

Затрудняюсь ответить – зима,
как с трудом проходимые тесты,
и на Банковой снова протесты,
в снежных лифчиках зреет хурма,
доллар нынче торгуют за сотский,
оппозиция ждет похвалы,
и, сбежавший от сепаров, Бродский
засыпает с коробкой халвы.
В снежных лифчиках зреет хурма,
волчье небо укуталось в шубу,
околоточный, склонный к ютубу,
надзиратель обходит дома.
Время - чистые помыслы метить,
одинокую ногу задрав,
есть ли бог – затрудняюсь ответить,
как лишенный родительских прав.
29.11.2016
..^..

















*  *  *
Чадит звезда в стеклянном саксофоне,
изъезжен снег, как будто нотный стан,
косматая Казань, у января на склоне,
зубами клацает: та-та-та-татарстан.

Для нас любовь – количество отверстий,
совокупленье маргинальных лож,
твой силуэт в пальто из грубой шерсти -
на скважину замочную похож,

и полночь - заколоченные двери,
но кто-то там, на светлой стороне,
еще звенит ключами от потери,
та-та-та-та-тоскует обо мне.

Шампанский хлопок, пена из вискозы,
вельветовое лето торопя,
не спрашивай: откуда эти слезы,
смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.
..^..























*  *  *
Ахматовский сорняк, ты рос на этих строчках,
не думая о кубках и призах:
сизифы в камнях, в печени и почках,
архангелы кровавые в глазах.

Когда ты воздыхал над яблоком позора,
трехлапою водой обласкан и подмыт,
и удлинялась степь, и плакала рессора –
от топота копыт до топота копыт.

И этот первый снег честнее листопада:
поверишь – упадешь, полюбишь – залетишь, 
и надо понимать, что всех спасать не надо,
скребется на душе диснеевская мышь.

Спокойно улыбнись, ведь все на свете – шутка,
на пепельном ветру ты наизусть забыт,
и пауза в тебе, как дочка промежутка –
от топота копыт до топота копыт.
..^..


















*  *  *
С младых ногтей был увлечен игрой:
давя прыщи, я раздавил не глядя –
пасхальное яйцо с кощеевой иглой,
скажи-ка, дядя,
не даром я бродил во тьме береговой,
где по усам текло и по волнам бежало,
как хрустнуло столетье под ногой –
смертельное, ржавеющее жало.
И объяснил мне комендант Першко,
цветную скорлупу в карманы собирая,
что у войны – не женское ушко,
что есть игла вторая -
в нее продета ариадны нить,
и можно вышивать на полотне лимана:
убитых - крестиком, а кто остался жить -
спокойной гладью правды и обмана.
Часть гобелена, гвоздь картины всей -
горит маяк, но светит мимо, мимо,
и счастлив я, как минотавр Тесей,
как губернатор Крыма.
22.08.2016
..^..






















ТЬМА

груди твои – возбужденные выключатели,
которые мы нашариваем в испуге,
лоно твое подобно пчелиным сотам -
однообразная бездна влагалищ,
приют для пьяных электромонтеров,
зубы твои – черный фарфор
выбитых пробок.
Ты приглашаешь меня прогуляться
на кладбище аккумуляторов.
О чем поют в твоих лестничных клетках
сдохшие батарейки?
Ты любишь пироги с тмином,
и в Тмутаракани строишь домик
из сгоревших спичек.
Где купить мне стиральный порошок
для твоего белья?
Сколько убийц притаилось
в твоих подъездах?
Наши мечты спизжены просто так,
выкручены по пьяни,
будто подъездные лампочки.
О, тьма!
Ты выносишь меня на электрощите,
бьются пустые бутылки…
…и я зажмуриваю глаза.
..^..
























*  *  *
Вот дождь идёт и вскоре станет ливнем,
наверняка завидует ему
Безногий мальчик в кресле инвалидном,
в небесную глядящий бахрому.

А может быть, ему и ливня мало,
нет зависти, а только боль и страх?
И автор врёт, как это с ним бывало
под рюмочку в лирических стихах.

Вот отвернёшься, и речной вокзальчик
тебя укроет от иной воды
И думаешь: а всё же, был ли мальчик?
А мальчик думает: а всё же, был ли ты?
..^..















*  *  *
Всех суффиксов лишена, цветёт на костях природа,
и только лишь тишина не требует перевода,
добро получить – своё, трофейное зло – не надо,
проглатываешь её, как будто смолу из яда.

Восходит уроборос, чумная звезда-обида,
проснётся строитель грёз, читающий Майна Рида,
и сразу поймёте вы, тоскуя в краю скалистом,
что всадник без головы – был геем и пацифистом.

Шериф его называл безбашенным сердцеедом,
восходит другой овал и третий восходит следом,
он бил себя по щекам перчаткою, для примера,
втолковывал мужикам о позе «миссионера».
..^..


















Бахыту

Над Марсовым полем – звезды керосиновый свет, 
защитная охра, потертый вишнёвый вельвет. 
Идёшь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла… 
…из холода, солода и привозного тепла.
Еще Инженерного – дынный не виден фасад, 
и жизнь одинока, и это она – наугад 
меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке, 
без всяческих выгод, не зная об этом стишке.
Когтистая музыка, книжное перевраньё, 
попробуйте, твари, отклеить меня от неё! 
Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы, 
салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!
Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух, 
и мячик футбольный, в кустах испускающий дух. 
Забытый, забитый – в чужие ворота, и тот, 
который звезду над воинственным полем пасёт.
Петром привезённый, с Кенжеевым накоротке, 
пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.
На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад, 
и смерть – одинока, и это она – наугад, 
ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет. 
А лишь погасила звезды керосиновый свет.
..^..

















*  *  *
Переводить бумагу на деревья и прикусить листву:
синхронной тишины языческая школа —
и чем больней, тем ближе к мастерству,
мироточит туннель от дырокола.
Но, обездвижен скрепкою щегол,
и к сердцу моему еще ползет упорно —
похожий на шмеля, обугленный глагол,
из вавилонского сбежавший горна.
В какой словарь отправился халдей,
умеющий тысячекратно —
переводить могилы на людей,
и выводить на солнце пятна?
Всевышний курс у неразменных фраз:
он успевал по букве, по слезинке —
выхватывать из погребальных ваз
младенцев в крематорском поединке.
И я твой пепел сохранил в горсти
и убаюкал, будто в колыбели,
и сохнут весла, чтоб перевести
на коктебельский и о Коктебеле
                            2007
..^..





















*  *  *
Достать чернила каракатицы,
павлиньи перья навострить:
и робинзонствовать до пятницы,
как Пастернак на Бейкер-стрит.

Поэзия – одна нелепица:
исчадье персей и ланит,
когда не клеится, не лепится,
электросваркой не искрит.

Но что-то тянется в подшерстие,
сопротивляется клыкам,
когда, сквозь факельное шествие –
идешь навстречу дуракам,

И чуешь хруст жуков-окопников,
зубовный скрежет за спиной,
и Карбышев глядит на гопников
вороной белой, ледяной.

Когда судьба - сродни застывшему
шансону в горле аонид,
она и Господу, как бывшему,
не отвечает, не звонит.
                 27.06.2017
..^..



















Валере Прокошину

Мы встретились. Он опоздал на пять 
веков, рублей, стихов… Теперь неважно - 
нам голос был, что надобно поддать, 
мы встретились. Тускнел одноэтажно 
за шторой вечер, пенились сады, 
в квартире батареи не топились, 
на книжных полках - классиков зады, 
как выбитые зубы золотились. 
Мой собеседник разливал вино, 
еще не целясь. Вражеские пули, 
за молоком влетавшие в окно, 
перекрывались рокотом Мигули. 
Меж рюмочкой чего б не обложить 
правительство, и женщин, и евреев 
(которые нас бросили)? Как жить? 
О, "Роза Мира"! Даниил Андреев! 
Растоплен трюм. Пошарим за трюмо: 
Есть крепкий ром в невинной политуре! 
И если вся вселенная - дерьмо,- 
расхлебывать его - литературе. 
О, пьяный бред, не тронувший меня… 
(какой-то Бродский, Хлебников, Крученых?…). 
- Коня, коня! Эх, выпьем на коня! 
- И конь ушел. Весь в яблоках моченых.
                                    2002.
..^..

всё в исп.  В. Луцкера